За лемносской землей гонял пан Станислав корабли из Сидонского порта на северо-запад к Эрсифонийским>4 горам, в страну греков-язычников; и большие прибыли приносили эти походы. Модницы Иудеи изводили мужей жалобными попреками, пока те не раскошеливались на иноземные притирания.
Там, где благородное лоно Рахили должилось бедрами, где скрыта священная криница всей жизни на земле, где источник вечного и счастливого владычества женщины над миром, там лишь чуть-чуть капнута была росинка бделия>1 — благородного пальмового сока, чтобы любил Щур-Пацученя жену и был неутомимо ласков с ней.
Ногти Рахили полили алым туевым сандараком>2, цвета камня алабандина; волосы завили раскаленными медными иглами и закрепили прическу искрящимся маловатром>3; глаза подвели сурьмяным блеском.
Рабыни с лицами Ярки и Дарки поднесли к Рахили отполированное египетское зеркало, поставили на приступку против факелов, отчего пламена удвоились, утроились и озарили ярче плебанию отца Екзуперанция. Дочь Гурария, ступая по верблюжьему ковру, приблизилась и увидела свое лицо в сиянии взлетавших лучей.
Огняные, медяные кудри окружали лицо червонной короной, вились кружевом тропических волос. Глаза — два озера, два моря, два кладезя бездны. В них был цвет ореховый и цвет зеленый, цвет каштановый и цвет солнечный. И парой пушистых ресниц, точно парой опахал, освежало щур-пацученево сердце. Померкли на небе звезда Венера, звезда Чагир, звезда Хабар, но новая звезда взошла на земле.
Пан Станислав воспарил душой и аж разнюнился от ветхозаветных воспоминаний.
— А что, Гурарий, выдашь за меня свою дочку? Я ж не портной и не кузнец. Я веселый, как скрипач!
Но в этот момент Рахиль брызнула золотистым смехом и показала острые зубки:
— Не в коня корм, пан писарчук! Не по коту сало!
— Я не писарчук, я — старший писарь! — вспыхнул Щур-Пацученя.
— Рахл, замолчи! — одернул своенравную дочь Гурарий. — Почему ж не выдать? Выдам. Только приданого за ней нет.
— Это пустяки. Такую царевну без приданого возьму.
— Вот и добре, — спокойно ответил Гурарий. — Только вам, господин хороший, гиюр принять придется.
— Что за гиюр?
— Попросту говоря, в иудаизм перейти.
— И перейду, и перекрещусь в иудея, — продолжал ерничать пан Станислав. Впрочем, не совсем ерничать: от сверхъестественной красоты Рахили разум его выключился, словно в нем погасили последний огарок, и укатился под горку, постукивая полушариями. И надо ж было, чтобы как раз в этот миг испытывающая стеснение за членовредительство Ярина подсунулась с кружкой фруктового взвара и нежно погладила его по чалме: