Смотрели со стен польские иезуитские иконы суровым глазом. Не было пока времени у отца Екзуперанция сорвать эти еретические рожи и заменить их истинными ликами, писанными по византийскому канону.
Запел невидимый хор, и пан Станислав поспешил бочком выбраться наружу. Хоть и честно он принял в свое время православную веру, но сделано это было не ради какой-то подлости вселенской, а только для карьеры, чтобы ничто не мешало ему отдаваться службе во славу России.
Он гоголем пошел по центральной збышовской улице, чувствуя за спиной любопытные и настороженные взгляды. За плетнями во дворах кучками стояли ветхозаветные одноверцы и, переговариваясь о чем-то на своем хриплом языке, смотрели на него любяще, как Юдифь на Олоферна.
Пан Станислав исподлобья зыркал острым взглядом по сторонам, примечая, где какая хата стоит и чем занимается ее хозяин. Вот чисто выметенный двор, а крыша избы крыта не соломой, а дранкой; в глубине двора — большой курятник, и важный, как сам господин Кувшинников, петух чистит клювом кавалерийские шпоры. Это дом птичника или — еще лучше — резника-шойхета, который режет птицу в соответствии с требованиями кашрута. Это хорошо: резник — человек богатый.
Вот крытый листовым железом кряжистый, знающий себе цену дом. Ну, тут живет сам реб Менахем-Мендл — к гадалке не ходи. Вон и пристройка, где собираются евреи на молитву. Синагога по-ихнему. А вон и сарайчик незаметный за грушей. Вьется из трубы затейливый, легкий дымок; пшеничным духом мечтательность нагоняет. Не иначе реб-законоучитель свою пейсаховку варит. Суббота она, конечно, суббота, но деньги-то зарабатывать надо!
Вот подворье кузнеца. Ишь, сколько подков в ларе возле клуни накидано! А тут живет пекарь — мешки с мукой под навесом свалены в кучу. Видно, привезли их в пятницу с мельницы, а в подпол спрятать до шабата не успели, оставили до воскресенья. Вот дом портного... торговца... торговца... торговца... торговца... еще торговца. О, наконец-то. Нет, опять торговца! Ах, почему ж вас, крапивное семя, фараон в Красном море не утопил?!
Щур-Пацученя сворачивал с главной улицы в проулочки, боковые тупики, присматриваясь к домам обывателей, вновь выныривал на большак, помечал что-то огрызком карандаша на клочке бумаги, подсчитывал, и выходило, что в Збышове живет ни много ни мало аж триста сорок иудейских семей. Он взвизгнул от восторга, ускорил шаг и так постепенно дошел до берега Щары, запутавшейся в рогозах и осоке.
И здесь иудейские дома как бритвой отсекло в день обрезания! Выше по течению реки виднелись хижины, откуда доносилась галчиная болтовня детей и смех прекрасных магдалин, посередине стояла крепкая, зажиточная усадьба с надворными постройками, а ниже — только соломенные белорусские стрехи. Что за диво?