Глубокие, напитанные кровью царапины алыми змейками вились по его бледной коже, слабость была видна в каждой бесполезной попытке двинуться. Слабость вонзалась в него невидимыми зубами, выпивая жизнь, высасывая все соки, но не лишая его, однако, стремления жить.
Он хотел вылечиться, и Эмма чувствовала это, несмотря на то что Мартин практически не разговаривал и не проявлял себя. Девушка знала лишь из рассказов его дяди, как ежедневно он узнавал мировые новости, как, ослабленный, тихонько просил почитать ему книгу: не мог жить без дела, пусть маленького, но развивающего. И это значило для неё многое. Действительно многое.
Приблизившись к Мартину, дрожащей рукой коснувшись его щеки, Эмма словно почувствовала те хрупкие, невесомые световые лучи, подарившие ей то, в чем она так отчаянно нуждалась на протяжении двух лет. То, во что она уже не верила. То, что считала наивным посланием судьбы и что успела забыть во время прозябания в мертвой деревне.
Девушка улыбнулась, искренне, тепло, нежно. Она знала, что должна улыбаться. По-другому быть не могло, по-другому вышло бы просто неправильно, по-другому не желал Мартин — Эмма словно ощущала это.
Солнечный луч позолоченной ниточкой упал на лицо юноши, озарив его милые, но сильно пострадавшие черты. Девушке показалось, будто что-то в нем засверкало, будто сам он, словно ангел, окунулся в океан ослепительного небесного сияния. Улыбнувшись шире, Эмма почти шепотом произнесла:
— Скоро все изменится. Абсолютно все.
— Я знаю, — с трудом, превозмогая ужасную боль, откликнулся Мартин. — Как говорила моя мама, грядёт время цветения. Ты не упустишь его.
Он попытался улыбнуться, но не смог. Слабость была слишком сильной, слабость побеждала его, зубы её все глубже впивались в его искалеченное тело. Вместо привычной сияющей улыбки вышло лишь легкое подрагиваете уголков губ, которого, впрочем, было достаточно: Эмма все прекрасно поняла.
Она знала, что, чтобы достичь цветения, нужно подставлять себя свету, нужно впитывать его, обретая краски. И она собиралась пойти навстречу сиянию, что позолоченными нитями оплетали обезображенное тело Мартина.
Несмотря на веру, на ласковые слова, на надежды, девушка осознавала, что шанс выживания у друга крайне мал. И если бы ей прежней сказали про это сияние, свет, рвение к жизни, она бы лишь равнодушно пожала плечами. Такова судьба, и что ей предрешено, того не миновать — она говорила это про себя и сейчас, сидя в больничной палате, около безнадёжно покалеченного Мартина. Но ей не верилось. Совсем не верилось, что так случится, что друг покинет её, уйдёт в небытие.