Пока Колдвелл занималась свиньями, неподалёку от неё стояли два человека. Каждого из этих людей она уже видела, причём видела ни один раз, и положительного впечатления никто из них на неё не произвёл. Её даже не удивило, что они вместе, что получилось этакое совпадение.
Это была на вид изящная, искусственно красивая черноволосая девушка, закутанная в дорогие меха, и её глуповатый парень, упорно насмехавшийся над бедными, пытавшийся произвести на любимую грандиозное впечатление.
Но не выходило: ей явно было все равно, абсолютно все равно, как жили те несчастные люди.
В этой девушке Эмма узнала Джоанну, неприятный разговор с которой отпечатался в её памяти.
— Это, конечно, здорово, но, по-моему, я приехала к тебе с несколько другой целью, — равнодушно намекала дама, пытаясь оттащить своего парня от клеток.
Кинув взгляд на Эмму, Джоанна притворилась, что не знает её, что не видела раньше, и почти сразу отвернулась. Но Колдвелл этому только обрадовалась: она совсем не желала вновь пересекаться с этой неприятной знакомой.
* * *
А дома Эмму снова поджидали проблемы, снова настигали тревожные вести. Томас словно сходил с ума, все чаще вспоминая Роуз, все чаще уносясь мысленно в те времена, где она была рядом, где согревала его своим присутствием.
Теперь этот мужчина, некогда с грубыми ругательствами избивавший жену, стал другим. Совсем другим.
Он больше не забирал деньги у дочери, не ставил ей жёстких запретов, не пытался вмешиваться в её жизнь. Нередко он даже помогал Эмме: как материально, так и психологически.
Казалось, он пытался быть отцом, таким же, как во времена их приличной жизни, только искренне обеспокоенным. Он тревожился за то, что ждало их впереди, что двигалось к ним размашистыми шагами, что приближалось к их шаткой двери. Томас не говорил про судьбу или неизбежность: он мечтал умереть, желал вновь ощутить на своей ладони любимые пальцы, но что-то ему мешало.
Эмма, обеспокоенная состоянием отца, часто разговаривала с ним, спрашивала, все ли в порядке, пыталась поддерживать, однако все тщетно. Он редко давал ей внятные ответы, и обычно разговор их оканчивался или неловким молчанием, или сплошными вопросами к дочери.
К своему привычному занятию Эмма теперь прибегала крайне редко. Но когда это случалось, обычно вновь начинала биться внутри неё нестерпимая тоска по матери, по её ласковому голосу, по удивительному альтруизму. Она вспоминала все, с ней связанное. Вдыхала прохладный ветер воспоминаний, что тут же уносил её к далеким туманным островам. Хотела обнять её, но не могла.