Ведь люди не всегда понимают друг друга сразу. Зачастую самое важное они открывают со временем, как бы при взгляде со стороны. Так было и со мной. Но как тогда оценить истинность прозрений, если, как говорится, натура ушла и ничего уточнить нельзя, если родителей больше нет и ничего у них не спросишь? Вот тогда-то требуется выложить свои наития неравнодушному человеку, изложить их в довольно пространных рассуждениях, выверить пришедшие догадки, обсудить со всех сторон, чтобы не ошибиться, не допустить психологической и фактологической неправды. Знаю, насколько душевные излияния нагружают слушателей, но писателю они необходимы. И я признательна мужу за добросовестное выслушивание меня и обсуждение того, что я переосмысливала в ходе написания книги.
***
Эта книга вызвана к жизни моей бесконечной любовью и состраданием к отцу и к маме...
Вот так и Прасковья Яковлевна очень любила своих родителей, относилась к ним с невероятно надрывной нежностью. Естественно, по молодости столь сокровенная эмоция не обнаруживалась в ней явно, только невнятно томила ее. А спустя время прояснилась, да только поздно — разверзшаяся трагедия не оставила ей шанса исправить прежнюю сдержанность.
Чуткость к родителям, как будто где-то рядом звучал голос тревоги за них, у Прасковьи Яковлевны наблюдалась с детства, сколько она себя помнила. Такое смятение, конечно, имело основание, ибо представляло собой голос здоровой интуиции, предупреждающий ее об их тяжелом будущем. Сейчас нам понятна его суть.
Родители Прасковьи Яковлевны словно родились с обнаженной плотью — оказались без той защиты от внешних угроз, какую дают инстинкты. В этом была их обоюдная особенность и, наверное, именно она спаяла их до истинной нерасторжимости.
Проявлялась роковая особенность по-разному. Так, у Евлампии Пантелеевны начисто не было страха ни перед кем и ни перед чем. Она открыто шла на любого супостата, пытающегося нарушить справедливый порядок вещей, словно заговоренная воительница. До поры до времени это обеспечивало неуязвимость, еще больше добавляющую ей отваги и мужества. Но одолеть голыми руками вооруженных немецких карателей ей не удалось, и она погибла. Яков Алексеевич, наоборот, совершая по-настоящему мужественные поступки, был преисполнен страха и тем как будто накликал на себя беду — со всех сторон его били, сколько он жил.
Потребность в выявлении высочайших дочерних чувств, что не случилось вовремя, мучила и никогда не отпускала Прасковью Яковлевну. В каждом дне, в каждом часе она ощущала рядом с собой погибших родителей, мысленно общалась с ними, словно они оставались живыми. С годами боль от их потери в ней не утихала, а становились только острее.