Жалость разрывала обе эти половины. И поэтому душа Любы горела огнём. Нет, ей казалось, что это всё её нутро горит ярким пламенем, и этот огонь уже объял её душу, лицо, руки. Она расстегнула ворот блузки, но воздуха не хватало. Маша дала ей минеральную воду в маленькой бутылочке и мокрый носовой платок, которым Люба протёрла горящее лицо.
— На основании закона… суд приговаривает…по совокупности…шесть лет и три месяца…строгого режима…
— Мам, — вдруг крикнул Фёдор, — передай на пересылку тёплые вещи, а то потом через полгода только посылку можно!
— Это что такое? — грозно сделала замечание судья, — конвой, в чём дело? Быстро уводите осужденного!
— Шесть лет и три месяца, — сказала Люба сама себе.
— Нет, считай уже шесть лет. Два месяца следствия. А ты не переживай, — тараторила Маша, — пусть посидит, если ума нет. Может, одумается и человеком выйдет? А ты о себе, о себе родной подумай. Знаешь, что я тебе скажу, подруга? Зачем тебе в твой свинарник возвращаться? Продай корову, кур, да давай я тебя на точку посажу. Хоть среди людей будешь. Да и деньги тебе теперь большие нужны. Ведь наверняка на свиданку поедешь, харчи Федьке повезёшь? Ладно, потом поговорим, пошли на квартиру.
В городе Маша снимала две маленькие комнатки недалеко от вещевого рынка. Туда они и приехали. Подумав и немного успокоившись, Люба поддалась уговорам подруги. С другой стороны, что ей одной делать в деревне? Зачем ей корова, живность. Много ли одной надо.
Она стала собирать посылки для Фёдора. Оставшиеся деньги отложила на поездку к сыну. Мало ли куда его отправят. Так и осталась Люба у Маши. Права была подруга. Стало ей среди людей спокойней. И сердце не так болело по ночам. Только тоска по родному существу заедала ночами. Хотелось повернуть время вспять и вернуть сына в детство. Расчёсывать его непослушные кудри, смотреть как он, нагулявшись, набегавшись по сельским улицам, быстро ест. Почувствовать теплоту детских ладошек.
Часто во сне к ней приходила Таня. Она успокаивала Любу.
— Всё будет у тебя хорошо, — говорила она и растворялась в цветущем вишнёвом саду.
Люба так и не могла понять, почему она ей всегда снится в вишнёвом, а не в каком другом саду. Красивая в белой развивающейся накидке на голове, она всегда улыбалась Любе. И тогда ей становилось легче. Она шла в церковь, ставила свечи и молилась за Таню. Не забывала и за свекровь, мужа.
— Бог им судья, думала Люба, — заполняя поминальные записки.
Не нравилось Любе жить в городе. Городок хотя и небольшой, но не село. Всё не своё, всё чужое. Люба твёрдо решила, полгода отработает, как обещала Маше, съездит к сыну на свидание, потом к себе в село поедет. В доме надо жить. Свой дом, что живой организм. Не будет в нём живых людей, пропадёт. И хотя Люба не раз проклинала в сердцах эти стены, но за столько лет привыкла к ним.