— Аннет, мы, кажется, давно на «ты», — терпеливо напомнил король.
— Нет, Ваше Величество.
Бывшая капитанская дочка в ней уступила место маркизе.
— Нет. Ни на «ты», и вообще… никак. Это даже хорошо, что вы вспомнили чёртовы переговоры. Вернули меня, так сказать, с небес на землю, вправили мозги, тысячу благодарностей, сир, и нижайший поклон. Лучше вам уйти.
— Но, милая…
Генрих вздохнул. Проклятая привычка — в кругу «своих» расслабляться и не просеивать сказанное — подвела. Надо же так было ляпнуть, не подумав, что чёртовы брачные переговоры скоро, наконец, завершатся ко всеобщему благоденствию… Ох, сейчас бы Пико прошёлся бы по поводу его деревенской простоты!
— Не милая, — отчеканила Аннет, — не любимая, не цветочек. Маркиза де Клематис, напомню, сир. И… покончим со всем этим раз и навсегда, мы не дети, в конце концов.
Его величество готов был поклясться, что голос прелестницы дрогнул.
Он прислонился спиной к прохладному дереву, вжался затылком, чтобы хоть немного быть ближе к недосягаемой женщине. И если бы в тот момент в гостевом крыле Гайярда появился кто-то посторонний — наверное, испепелил бы взглядом, лишь бы не мешал.
— Милая… — повторил настойчиво. — Ты не запретишь себя так называть, просто не сможешь. Пойми, я ведь не… У нас с тобой всё гораздо серьёзней. Я ведь не в фаворитки тебя зову.
От сдавленного женского всхлипа у короля так и дрогнули колени. Обычно дамские слёзы его раздражали и выводили из себя, но сейчас — так и полоснули по сердцу, словно ножом. Прикрыв глаза, он вжался ладонями в полированную поверхность, чувствуя, как врезаются в лопатки прихотливые изгибы резьбы.
Зашелестело платье.
— Я… давно не девочка, верящая в добрые сказки, сир.
Он затаил дыхание, стараясь унять бешено застучавшее сердце.
— У нас нет будущего, Генрих.
И такая безнадёжность была в её голосе, что перехватывало горло.
— Нет…
Она помолчала.
— Лучше бы нам не встречаться вновь…
Послышался тихий шорох. Король знал, чувствовал, что сейчас она так же, как он, прислонилась к двери, и разделяет их каких-то пара дюймов, неодолеваемых, но вместе с тем — целая бездна условностей, запретов, предрассудков… Даже сквозь преграды он чувствовал жар её тела. Узких изящных ладоней, замерших там, в двух дюймах напротив его ладоней.
— После того, как мы расстались тогда… помнишь? Я не строила никаких планов, не мечтала, не надеялась: просто твёрдо глядела в будущее — будущее без тебя. Иного и быть не могло. Я была очень зла на тебя, когда узнала, что ты, из лучших побуждений, конечно, приказал лишить меня всего самого лучшего, что со мной осталось — памяти о тебе. А вот сейчас думаю — может, ты был тогда прав? Забыла бы, осталась с хорошим человеком, растила бы сына… Наверное, муж так и старался бы держать нас взаперти, подальше от Лютеции и двора, чтобы я никогда не задалась вопросом: а почему это Анри так похож на нашего короля? Да если бы и спросила — уверена, мне снова милосердно подчистили бы память… Теперь я понимаю, каково это: «Во многия знания — многия печали». Но это моя печаль, Генрих, и больше не смей её у меня отнимать. Может… если будет слишком больно — я сама пойду к менталистам.