Мурасэ поклонился.
Кавано выпрямился, явно ожидая, что мы отведем его к папе.
Кваскви не мог сдержать веселья.
— О, давайте все пойдем к Хераи-сану, — он встал и зашагал по коридору, посвистывая.
В дальней комнате было душно, ее переполнили эгоизм и самоуверенность мужчин, собравшихся у низкого столика, где папа сидел со своим чаем. Нетронутый напиток стоял перед ним, источая пар. Юкико сидела рядом с ним без движения, чуть прикрыв глаза, ладонь лежала на плече папы. Кен, Пон-сума и Мидори напряженно собрались на другой стороне комнаты.
Кен попытался сесть, его поддерживал Пон-сума. Внезапная тревога на лице Кваскви выглядела забавно, он поспешил туда. Он подпер Кена с другой стороны, касаясь при этом руки и ладони Пон-сумы. Белый волк с Севера недовольно фыркнул и уставился на Тоджо. Ему явно не нравился Тоджо.
Не ему одному.
Я опустилась рядом с папой.
— Пап? — его шея была напряженной, но он повернул ко мне голову.
— Все хорошо, Кои-чан. Холод Юкико-самы делает сны вялыми и тусклыми.
Мурасэ, Бен, Кавано и Мидори присоединились к нам за столом, разложив подушки. Тоджо остался стоять за Кавано, руки остались скрещенными, он напоминал злое божество.
— Хераи-сан, — сказал Кавано. — Вы видели Черную Жемчужину.
Козел. Я говорила ему, что это была я. Но мне не доверяли.
— Нет, — папа зевнул. — Я хочу оставаться подальше. Потому я покинул Японию.
— Тогда пора вернуться в Токио. Я знаю, как вам плохо возле Черной Жемчужины.
— Еще рано, — папа склонился над столом и сжал голову руками. — Слушайте Мурасэ-сана. Пора выпустить Черную Жемчужину.
Тоджо издал недовольный звук.
— Ничего не изменилось. Нас становится все меньше. Только те, кто живет у Черной Жемчужины в регионе Канто, могут завести чистокровных детей.
— У Восьмерного зеркала есть дети во всех префектурах, — сказала Мидори.
Тоджо недовольно цокнул языком.
— То, что хафу плодятся как кролики, Иных не спасет.
— Я был в Нагасаки, — сказал Кавано давящим тоном. Все посмотрели на него, даже Пон-сума и Кен в другой стороне комнаты. И Кваскви удивительно посерьезнел. Его слова приковали общее внимание. — Никто не верил тому, что американцы сделали с Хиросимой, детали распространялись медленно. Истории, что там только дым и обломки, были безумием, — он посмотрел на Мурасэ. — Я выжил, потому что был на берегу Урагими, когда прозвучала сирена. Нас бомбили и раньше, так что погружение в воду было инстинктивным.
Никто не двигался. Мне было неловко. Папа привязал меня к Японии, но я была американкой. И я всегда ощущала трепет в желудке от историй об ужасах Второй мировой войны, на чьей стороне бы ни был злодей. Но Кавано не закончил.