Я сделал отворот.
— Голова ты голова! Да разве можно ходить через узловые станции, да с зажженным фонарем?!
Летим дальше, под Смоленск, бомбить фашистские склады с боеприпасами. Чувства у нас самые растрепанные. Никак в себя прийти не можем после Ельни.
Цель видна далеко, по вспышкам рвущихся бомб, по синим лучам
прожекторов. Подходим. Смотрим во все глаза… Иногда там, на земле, что-то взрывалось, и тогда блекли прожектора, и взбудораженные облака светились мрачным грязновато-бордовым светом. И нам делались видны повисшие в воздухе самолеты и рябь дымков от только что разорвавшихся зенитных снарядов. И снова обшаривают ночь прожектора, и снова густо сверкают звездочки разрывов зенитного огня. А на земле, падая расплавленными каплями металла, вспыхивают, перекрывая друг друга, длинные серии бомб. Воздух стонал и дрожал, осыпь осколков врезалась в самолет. И он вздрагивал, словно от боли, подпрыгивал, качался, и мимо проносились тени.
Влетаем прямо в ад. Штурман склоняется к окуляру прицела.
— Чуть-чуть левей!.. Еще! Так, хорошо!..
Я не дышу, выдерживаю курс. Штурман прицеливается. Он должен положить бомбы как надо.
Луч прожектора ударил по глазам. Проскочил, остановился, стал шарить и… справа, чуть выше нас, совсем рядом, наткнулся на другой самолет. А мы его не видели! Мы могли бы столкнуться над целью или, оказавшись под ним, попасть под его бомбы! И тотчас же склонились сюда другие лучи, взяли в пучок. И открылась такая канонада!..
Наконец штурман говорит спокойно, будто мы с ним сидим возле штаба на скамейке:
— Подверни чуток направо! Так, хорошо. Бросаю!
И я почувствовал сладковатый запах взрывающихся пироксилиновых патронов и ощутил толчки — отрывались бомбы. Одна за другой. Тринадцать штук. Как долго… Все!..
Резко разворачиваюсь влево, круто пикирую, ухожу подальше. Ох-х!..
В столовой нам подносят законные сто граммов. И я вдруг вспоминаю давнюю сцену в аэропорту, когда из-за глупого лихачества единым духом выпил почти пол-литра водки. Мне было тогда плохо, ужасно плохо. Долго после того от одного только вида водки меня всего трясло и мутило…
Поморщившись, я отодвинул стакан к штурману:
— Пей, я не буду.
— Ну, что ты! Надо же. Иначе не уснешь.
— Нет, нет, не могу. Мне противно. Пей.
Перед самыми глазами все еще мелькают взрывы, прожектора, жуткие тени на встречном курсе…
Еле волоча от усталости ноги, идем в общежитие. Уже светло. Плывут по небу облачка, чуть позолоченные по краям. Шелестят листвой березки. День, а мы должны спать. Не могу! Не хочу! Все во мне противится, протестует. Однако иду. Раздеваюсь. Ложусь.