Весь наш разговор пересказывать не буду, изложу главное.
Приказ у отряда был таков: пересечь границу под видом бравых революционеров, не нашедших отклика в черствых сердцах обывателей родного княжества, но все еще жаждущих встать на сторону добра и света, которые несет человечеству освобождение от гнета монархии, аристократов и религии. Пьяные рожи с пропечатанным на них разбойничьим прошлым, очевидно, годились для этой миссии (разведки за горами) как нельзя лучше, не мне судить. Что касается меня, мены должны были посадить в дилижанс на виду у всего города и отправить с помпой и благодарностями властей.
Челночное общение контрабандистов с собратьями по ту сторону гор сделало общеизвестным, что в Аннидоре, несмотря на постигшие его неприятности, все еще есть хорошие колдуны, и они видят правду. А, значит, и контрабанду, и прочий обман. И, хоть тысячу раз повторяй людям, что это сказки, что колдун такой же человек, как остальные, все равно все знают, что обманывать колдуна нельзя, и затевать ничего серьезного на границе нельзя.
И вот, колдун уедет, контрабандисты и охраняющие их за процент дохода наши полицейские и беррийская жандармерия выдохнут свободно, внимание их ослабнет, приторможенные на время товары двинутся в путь. А табор с липовыми паспортами тем временем просочится на территорию Иберрины.
Что дальше? По обстоятельствам. Обстоятельства же таковы, что приближаются какие-то новые праздники по революционному календарю, и неделю, а то и две Иберрина будет гулять. Тут под шумок нужно бы выяснить, не стягивают ли к границе войска, не везут ли всё под тот же шумок пушки, не идут ли обозы и не ведутся ли иные опасные уготовления, о которых мастер Проспер вычитал из пустых колонок в газетах. А, самое главное, не ведутся ли эти приготовления под прикрытием колдовства. Или, может быть, они являются полностью колдовскими? Потому что есть не только подозрения, но и факты. Колдуны-то друг друга чуют. Если это опытные колдуны, а не такие, как я…
Дела пьяного отряда меня не касаются. Это планы братства, я сделал свое дело в Бромме и ничего не забыл за горами.
Но…
Я сейчас уговариваю себя. На самом деле все происходило немного не так.
На дороге я несколько раз обернулся – над Броммой у меня за спиной был ясный день, по небу легко летели облака, почти не скрывая чистое сентябрьское солнце. Но над лагерем словно собралась гроза. Деревья и старый сарай накрыл сизый сумрак, пахнущий дымом и ржавым железом. А возле Фалька с Майором и вовсе клубилась ночь. Я неуверенно приблизился. Таким разбойничий лагерь я еще не видел. Фальк, сгорбившись, сидел на пеньке, устало глядел в костер, с усилием ломал хворостины, бросал их в огонь и, на мою припадающую на обе ноги робкую тень у себя за плечом, обычным своим добрым голосом сказал: