Желания ни малейшего не было, но я, подумав о беспокойствах настоятеля и недоумевая, как это полиция замахнулась на собственную дойную корову, сказал, что соизволю. Что увидел? Ту самую семью нищих с паперти, уютно устроившуюся на соломе вокруг миски с тюремным ужином. В полицейской башне было две камеры, сейчас обе заняты. "Вот! – с гордостью объявили мне стражи порядка. – Все трое, как миленькие! Видите, ни одно преступление в Бромме не остается безнаказанным!" А на мою попытку возразить, что этих в этих людях я нападавших опознать не могу, ко мне метнулась женщина, чуть не со слезами на глазах: "Это мы! Мы! Нам надо где-то зимовать!" И что мне было делать? Сказать правду – выгнать их на улицу, где с каждой ночью холодает, деревенская тюрьма – хоть какая-то крыша над головой и дармовой ужин. Сказать, что виновны – пойти против правды. Я отказался принимать решение, сказал, что полиции виднее, кого арестовывать, сам я никого в ночи не разглядел, опознать не могу.
Тут за стенкой второй камеры взвыл молодой священник. Я подскочил, мой пес залаял и стал рваться у меня из под мышки, а стражи даже не дернулись. Господин полицмейстер вяло махнул пухлой ручкой: дескать, не тревожьтесь, мастер, у нас каждую ночь так, у его преподобия совсем гуси летят, для него не упокоителя надо бы, а ушат холодной воды на голову и смирительную рубашку.
Я знал, где у них ключи и знал, который из ключей брать. Они не рискнули меня останавливать, и правильно. Когда речь о привидениях, я начинаю вести себя, как вдова в отношении кота. Это моё, это ко мне, прочь с дороги. Потому что второй голос из всех нас слышал только я.
Мертвая ведьма пела простенькую колыбельную, которую я не раз слыхал от фрау Лотты в детской, а его преподобие завывал, чтобы она уходила. Я выронил тугую пружинку собачьего тельца, сдернул кольцо с ключами с крюка в стене, быстро отпер и рванул тяжелую дверь. Пес проскользнул вперед меня в едва подсвеченный свечным огарком сумрак камеры. Сразу же вопль человека, прокатившись по башне эхом, оборвался, и загробное пение тоже. В паутинном углу за убогой кроватью мягким золотом светился призрак. Сидящий на полу священник повернулся ко мне всем телом и сипло выдохнул: "Убей ее, колдун! Убей ее навсегда, умоляю!" Служители башни очнулись и сунулись было за мной, все еще стесняясь меня тронуть, но господин полицмейстер начальственно оттеснил их брюхом и довольно резко забрал у меня кольцо с ключами, бурча, что распоряжаться я буду у себя в братстве, а здесь не моя епархия. Я же, остолбенев, глядел на собаку и ведьму. Тоби, привставая на коротких лапках, несмело вилял призраку хвостом, нюхал край свечения и тянулся вверх, а золотой свет гладил его по голове, прикасался к носу, трогал тонкие мягкие уши, длинную спинку и отражался в выпуклых глазах. И… я не развоплотил призрак. Дал ему растаять и впитаться в стену.