Лейб-квор не стал добавлять, что умозаключения об Оболенской в этом случае он делал самолично, что и привело его сейчас к этой возмутительной позиции относительно чужой супруги, но и остановиться уже не мог.
— Так вот, что я имею вам сказать, милая, но, увы, не моя, Настасья Павловна. — Петр Иванович помедлил, но лишь долю секунды, после чего проговорил: — Запачкаться о вас я не боюсь, тем паче, что вы чище многих дам, коих я знавал до вас. И мне бесконечно жаль, что судьба свела нас при таких обстоятельствах, когда вы уже отданы другому, а я ничего не могу с этим поделать. Но знайте же, те дни, что мы провели с вами наедине, отныне будут вспоминаться мною, как самые прекрасные из дней моей никчемной жизни. И пусть извиняться пред вами я все так же не собираюсь, простите это вашему покорному слуге.
Шульц все же сделал над собою усилие — разжал руки и отступил на шаг, а следом — для верности — на второй. Коротко кивнув Оболенской, лейб-квор добавил, желая, чтобы Настасья Павловна сказала «нет»:
— А теперь разрешите откланяться. Дела.
— Прыгнула к вам под лодку! — ахнула Настасья Павловна от охватившего ее возмущения, настолько сильного, что отрицание господина лейб-квора относительно его нежелания иметь с ней сношений тут же вылетело из ее головы. — А вы, Петр Иванович, стало быть, настолько обрадовались моей компании, что даже не поинтересовались тем, что вменяете мне теперь в притворство! Хотя вам, должно быть, не привыкать развлекаться с девицами под лодкой! — выпалив все это и выпустив тем самым свою досаду, Оболенская наконец смогла осознать то, что Шульц сказал после.
Отдана другому? Да, была отдана, это верно, да вот только Алексей Михайлович брать ее не пожелал. И что же теперь получалось? Неужто Петр Иванович всячески намекал на то, что раз она была замужем и, по его мнению, уже не невинна и не юна, то для него, простого, между прочим, агента сыска, является уже не столь привлекательной? Или как понимать его речи о том, что он ничего не может поделать с тем, что она отдана другому? Настасья Павловна мысленно вернулась к началу их странной беседы и наконец поняла, что Шульц, по всей видимости, считает ее и теперь замужней дамой. А себя — человеком настолько принципиальным, что не станет заводить связей с несвободной женщиной. Осознание чудовищной ошибки, что произошла между ними по непонятной Настасье причине, однако, не принесло ей большого облегчения. Только стало отчего-то вдруг неожиданно горько при мысли, что Шульц так просто отказался бы от нее, будь она до сих пор скована цепями своего несчастливого брака. И хотя препятствия этого меж ними не существовало, Оболенская не могла побороть непонятного разочарования, поселившегося в душе.