Старая Кизьмида первые два дня была приветлива с пасынком. И сестра Ольга помалкивала. Но уже на третье утро громкий и визгливый голос Кизьмиды с утра оглашал дом. Она бранилась и ворчала, проклинала свою горькую судьбу. Вот, мол, еще один нахлебник явился, а она старая, ей и своих обслужить не под силу.
Подражая матери, и Ольга стала груба, на вопросы не отвечала, огрызалась. А старый больной Леван чувствовал себя настолько плохо, что с постели почти не поднимался и лишь виновато поглядывал на сына, словно прося не обращать внимания на «бабий вздор». И Коста, чтобы не огорчать беспомощного старика, старался не замечать грубости мачехи и сестры. Однако понимал, что чем дальше, тем невыносимее станет его пребывание в отцовском доме.
Надо было подумать о самостоятельной жизни. Конечно, если б не жалость, он уехал бы немедленно. Но очень уж радовался старик сыну, не отпускал от себя. Порою он подолгу лежал молча, с закрытыми глазами, держа в своей горячей сухой руке руку Коста, и добрая счастливая улыбка бродила на его потрескавшихся, потемневших губах. Коста чувствовал: старый Леван понимает, что жить ему осталось недолго, и прощается с ним.
Исподволь Коста подыскивал себе работу. Денег, что он привез из Владикавказа, получив в театре за оформление спектаклей и от церковных заказчиков, надолго не хватит, а жить на средства отца он не стал бы и дня. Кизьмида и без того поедом ест.
Вот и сейчас, с каким остервенением возится она на кухне, гремит тарелками, швыряет ножи. От злости готова, кажется, весь белый свет уничтожить. Отвык Коста от ее грубости, злости, крикливости. Последние месяцы во Владикавказе Коста поселился в одном доме с Цаликовыми. Как хорошо ему было в обществе воспитанных, деликатных людей, с таким уважением и любовью относившихся друг к другу. Все — от мала до велика. И заботы у всех были одни и те же, и волнения общие, и радости. Коста наслаждался непривычной ему теплотой человеческих отношений, теплотой, которой сам был лишен с детства.
Грустно чувствовать себя оторванным от друзей и близких, а главное, прозябать в глуши, в бездействии, не имея возможности приложить свои силы, которые — он прекрасно понимал — могут принести пользу людям.
Коста нисколько не раскаивался в своей владикавказской деятельности. Приведись ему пройти все сначала, он, ни на минуту не задумываясь, все бы повторил. Даже здесь, в карачаевской глуши, он не станет складывать оружия. Вчера направил в Сенат протест против незаконной высылки его из Терской области. За свободу не только общественную, но и личную, надо бороться. И он будет бороться.