«…Пишите, умоляю Вас, обо всем, что придет в голову… Буду благодарен до бесконечности. Других не смею просить — они народ занятой, серьезный… Как Ваша музыка? Поклон всем. Как собираетесь провесть лето? Словом, пишите все, все подробно и почаще.
Коста».
Все они — «народ занятой и серьезный», — перечел он и усмехнулся. Это, конечно, верно. Но если говорить честно, как на духу, — именно от этой девочки, от Анны Цаликовой, еще порой по-детски важничающей и заносчивой (надо же утвердить свою взрослость!) — хотелось ему получать письма. Каждый день получать. Чтобы не прекращался тот разговор, который начался бог весть когда — то ли утром в Пятигорске, во дворике маленького дома у подножья Машука, то ли снежным зимним вечером, в натопленной комнате, при мягком свете керосиновой лампы. И потом, когда жил у Цаликовых, ни с кем так откровенно, так задушевно не разговаривал он, как с Анной. А ей льстило: уважаемый человек — поэт и художник, песни которого поют в народе, а картины показывают на выставках, — разговаривает с ней, как с равной, выслушивает ее мнение. Правда, порой, поймав его взгляд, Анна смущалась, чувствуя, что не может ответить ему таким же восхищением. Она уважала его, даже любила, но это было совсем не то, что читала она в его взгляде. Вот Дзамболат — другое дело. Весельчак и танцор — с ним легко и просто. Анна видела (как ни старался Коста скрывать это), что он ревниво следит за ней и Дзамболатом, что лицо его мрачнеет, когда они легко кружатся в танце и Дзамболат бережно обнимает ее. Но женскому самолюбию Анны уже льстила эта игра, она расцветала под взглядами двух мужчин, чувствуя свою силу и власть над ними.
И, глядя в распахнутое окно, на далеко-далеко синеющие горы, на облака, лениво плывущие куда-то, Коста с тоскливым чувством представлял, что, может быть, именно сейчас, когда он томится здесь в вынужденном одиночестве, Дзамболат, позвякивая шпорами, входит в гостиную Цаликовых, и Анна, веселая, разрумянившаяся, выбегает к нему откуда-то из глубины квартиры, садится на тахту, звонко смеется его незамысловатым шуткам, а он, не скрывая своих чувств, смотрит на нее влюбленно и радостно. Громкая ругань Кизьмиды вернула Коста к действительности. На кухне что-то с грохотом упало, послышался звон разбитой посуды.
— Ой, горе мне, чашку разбила! — запричитала Кизьмида. — Нету мне счастья на этой земле! Никто не поможет мне, одинокой. Нет у меня опоры, нет поддержки…
Коста поднялся из-за стола и пошел на ее вощи. Может, и вправду нужно помочь?