— А почему ты решил, Костя, что перетащил всего пятьдесят один мешок? — словно угадав его мысли, спросил Синеоков, попыхивая трубкой.
— По моим подсчетам так получается, Иван Ильич, — ответил Коста и отвел глаза. — Я заработал сегодня рубль две копейки. Если еще месяц выдержу — соберу на дорогу…
— Далеко ли?
— Домой поеду, на Кавказ.
Порт все гудел. Редкие чайки без устали кружились, охотясь за добычей. По Неве по-прежнему плыли огромные, важные ледяные глыбы, но туман немного поднялся и воздух стал легче, прозрачнее. Синеоков обнял Коста за плечи.
— Град Петра не терпит слабых! Приходи-ка вечерком ко мне, чайку попьем, потолкуем! А лишних мешков я тебе не приписывал. Это ты сам ошибся!
Коста встал и, широко улыбнувшись, провел худой рукой по небритой щеке.
— Спасибо.
Синеоков вырвал листок из записной книжки.
— Живу я неподалеку от твоей академии, вот адресок. А теперь иди домой, отдохни!
«А почему бы и не зайти вечером к Синеокову? — думал Коста, поднимаясь к себе. — Что-то слишком уж я одичал, людей не вижу…»
Чердак двухэтажного дома на Васильевском острове, где он снимал «квартиру», имел свои преимущества. Тут было спокойно. В небольшое окошко на крыше падал дневной свет. Железная кровать, стол — вот и вся обстановка. Сон и работа! А что еще нужно? Печная труба, проходившая посреди комнатенки, неплохо обогревала ее. Тепло. Тепло и тихо.
Коста раскрыл тетрадь со своими записями и в глаза ему бросилась фраза, сказанная однажды Чистяковым в адрес совета академии: «Гниль гнилыо и останется!»
Хетагуров горько усмехнулся. Именно гниль! Гнилыо несет от академического начальства — впрочем, только ли от академического? Но Коста твердо знал, что суть Академии художеств не в тех, кто правит ею. Не случайно друг его, Верещагин, узнав в Бомбее (где он тогда находился) о заочном присвоении ему почетного звания профессора живописи, прислал в редакцию газеты «Голос» такое письмо: «Известясь о том, что Академия художеств произвела меня в профессоры, я, считая все чины и отличия в искусстве безусловно вредными, начисто отказываюсь от этого звания…
В. В. Верещагин».
Началась травля. В газетах и в светских салонах только и делали, что поносили Верещагина. Зато с какой гордостью передавали это письмо друг другу студенты!
Коста вспоминал своих однокашников — Валентина Серова, Михаила Врубеля, Самокиша… Славное будущее российской живописи.
«Жизнь — это тоже искусство» — любил повторять Чистяков. Действительно, жить, не теряя чувства собственного достоинства, не смиряясь с подлостью, — ох, как это нелегко!