Востоке как «долговременную научную экспедицию». Он воевал с утилитаристами по вопросам, касающимся широких реформ индийского законодательства (две сотни разделов которого он написал собственноручно) и считал своей задачей идентификацию и сохранение индийцев, которых можно спасти от «статуса» в качестве тщательно взращиваемой элиты, которую привлекают на сторону британской политики на контрактной основе. В «Деревенских общинах» (1871)” и позже в своих Ридовских лекциях>78 Мэн обрисовал теорию, поразительно напоминающую Маркса: феодализм в Индии, теснимый британским колониализмом, был необходимым этапом развития. В свое время, утверждал он, феодальный властитель создаст основу для индивидуальной собственности и условия для появления прототипа буржуазии.
Столь же необычайным человеком был Родерик Мёрчисон: солдат, который затем стал геологом, географом и распорядителем Королевского географического общества. Как отмечает Роберт Стаффорд в своем захватывающем очерке о жизни и карьере Мёрчисона, учитывая исходный военный фон этого человека, его безапелляционный консерватизм, полную уверенность в себе и волю, потрясающее научное и стяжательское рвение, было совершенно ясно, что и к геологической работе он будет относиться точно так же, как к победоносной армии, чьи славные кампании увеличивают силу и всемирное влияние Британской империи.* Будь то в самой Британии, России, Европе или в противоположном полу-
* Stafford Robert. Scientist of Empire: Sir Roderick Murchison, Scientific Exploration and Victorian Imperialism. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. Более ранний пример в Индии см. в работе: Vicziany Marika. Imperialism, Botany and Statistics in Early Nineteenth-Century India: The Surveys of Francis Buchanan (1762—1829) // Modern Aston Studies. 1986. Vol. 20, N 4. P. 625—660.
шарии, в Африке или в Индии, работа Мёрчисона и была империей. «Путешествие и колонизация — это по-прежнему главные страсти англичан, как и во времена Рейли и Дрейка», — заявил он однажды.*
Таким образом, в своих рассказах Конрад воспроизводит имперский жест вбирания в себя практически целого мира. Он представляет его выгоды, подчеркивая одновременно неустранимую иронию. Исторический взгляд преобладает у него над другими историями, представленными в нарративной последовательности. Его динамика санкционирует Африку, Куртца и Марлоу — несмотря на их крайнюю эксцентричность — в качестве объектов превосходящего западного (но, конечно же, проблематичного) конститутивного понимания. Хотя, как я уже говорил, большая часть нарратива Конрада занята тем, что не поддается артикулированному выражению — джунгли, ужасные туземцы, большая река, величие Африки, неописуемая темная жизнь. Во втором из двух случаев, когда туземец произносит какие-то вразумительные слова, он просовывает свою «наглую черную голову» в дверной проем, чтобы объявить о смерти Куртца, как будто только связанный с европейцем повод мог служить достаточной причиной того, чтобы африканец вдруг заговорил связно. В меньшей степени, чем признание сущностного отличия африканцев, нарратив Марлоу использует африканский опыт для дальнейшего утверждения мирового значения Европы. Африка уступает в общем смысле, как если бы с кончиной Куртца вновь пришла пустота, которую стремилась преодолеть его имперская воля.