— Лиза! Лизонька!
Мы кинули к ней, но уже было поздно. Последняя судорога била тело, и в свете фонарика страшно блестели чуть прикрытые мутнеющие глаза и белая пена на уголках губ. Дыхание Лизы прервалось, и мы замерли, почти не дыша, над её теряющим последнее тепло телом. Я на коленях подползла ближе и опустила её веки. Отмаялась родимая.
— Может, камнями завалим… — неуверенно предложил Влад, но Константин только покачал головой. Да, самим сложно уже. Не выдержим мы.
И, тяжело поднявшись, мы снова пошли вперёд. Пробираясь сквозь завалы, проползая под низкими осевшими потолками и на каждом шагу поддерживая друг друга. Трудный путь выжимал последние силы.
— Где-то тут. Уже близко, — тяжело откашлялся Константин.
Его заметно поколачивало, но он держался. А вот мне казалось, что потолок давит на меня и воздух вокруг пытается стиснуть моё сердце — оно то начинало частить, быстро-быстро отбивая молоточком в висках ритм, то словно попадало в воздушную яму, спотыкаясь на бегу.
Влад потеснил Константина, с самого начала идущего первым, и двинулся в полуразрушенный проём. Как бывший физкультурник, он знал эти коридоры лучше — где-то тут был лыжный склад.
Мы ещё долго плутали в каменном лабиринте, в свете фонариков двигаясь на ощупь, боясь оступиться и запутаться в тяжёлом сыром воздухе. И — пришли…
В какой-то миг стало ясно, что фонарики больше не нужны. Впереди едва-едва, но теплился живой огонёк, похожий на закатный луч солнца. Он лёгким медным сиянием зависал в воздухе, приплясывая на камнях и стенах. И от него веяло живой силой. Древней, мудрой силой.
— Там, — выдохнул Влад, и опустил фонарь.
Дальше мы подходили медленно, боясь спугнуть живой свет. Все трое держались за стены, шатаясь от усталости, и тяжело дышали сырым густым воздухом. Мы пришли.
Он лежал на полу в том малом квадратике защищённого пространства, которое не смог потревожить ни один взрыв. Сразу над закладочным камнем школы. И он был огромен — с большого жеребца-тяжеловеса и бел, словно мел. Не сед — они не седеют, как мы, а бел, как выгорают от возраста серые лошади. Белый, только запылившийся от долгой спячки в руинах.
Большая хохлатая голова сонно лежала на передних — птичьих — лапах, подобранных под себя. Прикрыв серебристо-розоватый клюв и опустив на глаза трепещущие сном веки. Над блестящим под золотистой аурой крупом громадой высились сложенные крылья, а поджатые под себя задние ноги — лошадиные — прикрывал роскошной пышности и красоты хвост.
Мы подходили ближе осторожными шагами и разглядывали Его, затаивая дыхание.