Молочного цвета пёрышки под гривой оказались тонкими и мелкими, такими, что, только встав очень близко, можно понять, что это не шерсть. А косматая грива с прядями серебряных волос, комковато слипшись, лежала на блестящей шее, прикрывая тонкую жилку вены, бьющейся над напряжёнными мышцами. И тяжело ходили ходуном бока, на которых явственно выделялись рёбра над впалым животом.
Влад взял меня за локоть и, помогая отодвинуться от стены, подтолкнул вперёд.
— Иди, Варя… — зажатый хриплый голос срывался в звон от волнения. — Он же… с жрицами только…
И меня настигло понимание, что да, я осталась последней из женщин нашего поколения. Последней жрицей этой школы.
Шагнула ближе и опустилась на колени. Не потому, что так надо, нет. Потому что ноги не удержали. Но он меня учуял. И поднял веки.
Большая птичья голова поднялась с лап, осмотрелась, по-вороньи, то одним, то другим глазом, поворачиваясь к нам. В мутных жёлтых, словно апельсины, глазах появилась ясность. И защёлкал-зацокал костяной клюв.
— Не понимаю, — растеряно улыбнулась я.
Последний вздохнул, почти по-человечески и потянулся ближе. Огромная голова легла мне на колени, но оказалась невесома, словно котёнок приполз погреться. Последний закрыл глаза и быстро коротко пощёлкал клювом, трясь скулой, словно напрашиваясь на ласку. Я опустила ладонь на серебристый хохолок и аккуратно стала расчёсывать перышки на широком лбу. Ладонь дрожала, губы тоже, и всё мне казалось, что бока у Последнего ходят слишком часто, как бывает у стариков, когда сердцу тяжело. И ещё… Золотого сияния, вроде, стало меньше. Я гладила, Последний мелко подрагивал и горячие дыхание порой вырывающееся из костяных ноздрей опаляло мне ладони. Колени стыли, но подниматься на ноги уже не хотелось. Да и знала я, что уже не встану. И обратно не дойду.
— Последний, — прошептал Константин над моим плечом. И, кажется, заплакал.
Сначала Влад, потом Костя подошли с обеих сторон и сели рядом. Потянулись вздрагивающими ладонями к тусклым перьям под золотистым сиянием. Тронули — Последний вздохнул; стали медленно гладить — он поёрзал головой на моих коленях и вдруг, завалившись на бок, потянулся, распрямляя крылья и напрягая до дрожи мышц лапы. У меня сердце оборвалось — показалось, что судорога. Но он тонко, просящее поцокал языком, и выдохнув, я снова стала гладить подрагивающую хохлатую голову.
Мы почёсывали мелкие пёрышки, гладили косматую гриву и ласкали пушок под громадой крыльев, а Последний стиснул клюв и мелко дрожал, судорожно перебирая передними лапами и порой стискивая в когтях камни разрушенного пола.