Он думал:
«В три часа Жюли уедет. Эскье будет занят работой. Клара одна будет играть на рояле в моховой гостиной. Вчера вечером говорили о польских мелодиях Монюшко, которых она не знает. Я ей привезу их».
Он тотчас же стал одеваться. Он употребил много забот и искусства на свой туалет, как делают это мужчины, молодость которых полна любовных приключений, когда они готовятся к свиданью с женщиной, с которой играют в любовь. Однако сегодня он не находил в себе этой хорошо знакомой ему самоуверенности.
«Я скучаю, вместо того, чтоб зевать целый день, я иду навестить молоденькую девушку, к которой я очень расположен. Вот и все».
В перчатках и шляпе, надетых с изысканной элегантностью - единственная роскошь, которую он позволял себе после потери состояния - он вернулся к своему небольшому письменному столу. Здесь стояли четыре фотографические портрета Жюли, без рамок, что делало их удобоносимыми. Один, весь пожелтевший от времени, изображал пансионерку Ре Демптористок, с неловкой фигурой и серьезным лицом; Морис давно еще нашел его в одном из альбомов и тотчас же конфисковал. Остальные изображали теперешнюю Жюли, в полном расцвете ее красоты. Он выбрал один из портретов, поцеловал его, положил в свой бумажник и вышел.
- Если я не вернусь к тому времени, когда придет барыня, - сказал он привратнику, - то вы попросите ее, меня подождать.
День был ясный, в воздухе пахло распускающимися почками, приближающимся летом. Морис пешком прошел улицу Боккадор и вышел в аллею Альма.
Группа работниц, подметавших дорожки, поклонилась ему с задорной улыбкой. Он слышал, как одна из молодых девушек сказала ему вслед:
- Вот этот в моем вкусе!
Несколько дальше, в ту минуту, как он садился в фиакр, какая-то дама, раскинувшись в виктории, в светлом туалете, окинула его многозначительным взглядом. И эти доказательства женского мимолетного внимания, к которым он никогда не был вполне равнодушен, доставили ему особенное удовольствие сегодня.
Он сказал кучеру:
- К Крюс, скорее!
Фиакр покатил по направлению к Елисейским полям. Картина этого майского, блестящего, оживленного Парижа, развертывавшаяся перед глазами молодого человека, как-то молодила его. Что-то светлое мелькало ему в будущем, он не знал, что именно, но что-то такое, что прервет это тихое, монотонное счастье, в которое он погрузился постепенно.
Он вышел на углу бульвара Haussmann, купил у Крюса польские мелодии и пять минут спустя уже подходил к отелю Сюржеров.
Старая Тоня отворила ему дверь. Морис сделал ей лицемерный вопрос:
- Барыня дома?