В среду я прикусываю губу и думаю, что вообще-то я собиралась расстаться с ним навсегда, поэтому совершенно нелогично скучать по нему сейчас. В кофе приходится добавить пряничный сироп и взбитые сливки, но это не спасает от плохого настроения.
В четверг я думаю, что до понедельника уеду в чертов февральский Питер. Я, конечно, буду очень занята три дня, но…
Я нажимаю кнопку вызова и сердце ухает куда-то в живот. Но там все занято латте с карамельным сиропом, поэтому ему приходится биться более-менее на своем месте, хоть и довольно быстро.
— Привет, — откликается Альберт почти сразу, и его голос именно такой, как я мечтала.
И еще я теряюсь — что сказать?
Я соскучилась? Я зову тебя потрахаться?
А я зову его потрахаться?
В квартиру, до сих пор усыпанную истерзанными розами? В постель, где свито гнездо из пледов и одеял вместо шелковых простыней? Туда, где все еще лежит на столе коробка, а на ней — его часы? А еще у меня ноги небритые.
И не только ноги!
И белье некрасивое.
И…
Пауза затягивается.
— Ты где? — спрашивает он, устав ждать моего ответа.
— В кофейне у моего дома… там, у парка…
— Я скоро, — и отключается. А я смотрю на свой латте так, словно он может ответить на все мои вопросы. Но латте почему-то молчит.
Альберт приезжает через пятнадцать минут, и для засыпанной снегом Москвы это просто рекорд. Он сам за рулем совершенно непритязательной красной «мазды», и я охрабревшая до наглости, не упускаю случая подколоть:
— Почему же не «бентли», господин олигарх-миллионер?
— «Бентли» для тех любовниц, что не отказываются от дорогих подарков и ужинов с министрами, — отзывается он.
Пошутила, молодец. Теперь сиди и думай — а он-то пошутил?
Но он отстегивает ремень и наклоняется, обнимая ладонью мою шею, притягивая к себе — и целует. Сначала нежно, просто касаясь губами раз, второй, третий, будто примериваясь, а потом раздвигает мои губы языком, прижимает к себе теснее, и мне становится все жарче и жарче с каждой бесконечно длинной секундой.
— Привет, — говорит он сипло, откашливается и застегивает ремень. Причем мой. — Покатаемся?
Я не знала, как объяснить ему, что ко мне нельзя, чтобы не напрашиваться в гости к нему. Не знала, что делать с бельем и эпиляцией. Не знала, как вообще рассказать, что наверное я не хочу сейчас секса, но почему-то очень хочу его увидеть.
Но это оказывается ненужным. Мы просто катаемся по пустеющей ночной Москве, застревая в пробках на бульварах, разгоняясь на пустынных улицах окраинных районов, где уже все давно вернулись домой, и в основном молчим.
Это не то напряженное молчание, что в Доминикане на яхте, когда я боялась ляпнуть очередную глупость. И не сонное молчание после секса, когда даже мысли распадаются на хлопья бессмысленности.