Бедный негр (Гальегос) - страница 116
Немало прогулок совершила Луисана по просекам и тропинкам асьенды вместе со своим чудаковатым дядей, но еще ни одна из них не запечатлелась в ее памяти так, как совершенная в то утро. Полученные Луисаной письма всколыхнули затаенные в тайниках ее души нежные чувства; вот почему так запечатлелась в ее памяти эта двухчасовая прогулка, во время которой могла неожиданно решиться ее судьба.
До тех пор она не жила для себя (не только в годы, посвященные уходу за больным братом, но и вообще на протяжении всей жизни), она была семейной сестрой милосердия — Солью Семьи. Но теперь все ее существо переполняла неизбывная нежность, она желала жить только для себя, и ради себя. Луисана чувствовала прилив жизнерадостных сил, она словно помолодела, вновь стала резвой, проказливой девочкой, обуреваемой ребяческими желаниями, ей хотелось бегать, скакать, лазать по деревьям и взбираться на скалы, безудержно смеяться, петь, звонко кричать среди безмолвия диких просторов, прислушиваясь к далекому эхо, и болтать, без умолку болтать все, что ни придет, на ум.
И немало способствовал этому веселый, никогда не унывающий дядюшка, с которым она отправилась на прогулку. Углубившись в плантации какао, подальше от проезжих дорог и тропинок, они добрались до уединенного места, где царили безмолвие и тишина, где зеленоватый свет, льющийся сквозь густую перевязь листвы, растворялся в воздухе, окрашенном багрянцем опавших листьев, ковром устилавших эту дикую чащобу.
Среди зарослей покоился огромный камень, обросший мхом и лишайником, на который ловко вскарабкалась Луисана. Распустив растрепавшиеся от быстрого бега волосы, Луисана встряхнула головой и, вскинув вверх руки, огласила лес безудержно радостным криком. Прекрасны были ее распущенные волосы и обнаженные, воздетые к небу белые руки, озаренные золотистым ореолом солнечных лучей: то был символ возрожденной плоти — плоти, отрекшейся от самопожертвования.
Луисана растянулась на траве, глубоко, полной грудью, вдыхая прозрачный воздух. Сесилио-старший, уперев руки в бока, с трудом переводил дыхание; не в силах отдышаться после бега, он стоял запрокинув голову, без своих неизменных очков на кончике носа, — он снял их заранее, заявив, что притворству и фальши не место в столь радостный для сестры милосердия день.
Некоторое время они молчали, наслаждаясь лесной прохладой, и вдруг Луисана тихо прошептала:
— Дядя!
— Что? — ответил он, обернувшись.
— Какой ты замечательный, дядя Сесилио!
— Полно! Уж не хочешь ли ты отплатить мне за то, что я восторгался тобой?