Луисана бормотала эти слова вполголоса, словно в забытьи, закрыв глаза; на безмятежно счастливом лице ее играли лесные краски. Сесилио-старший молча созерцал Луисану и вдруг, словно что-то вспомнив, достал из своих набитых бумагой карманов альбом для рисования, который вечно таскал с собой, и принялся делать набросок с натуры.
— Дядя! — томно повторила мечтательница. — Что ты делаешь, почему ты молчишь?
— Рисую. Не двигайся! Воспроизвожу то, что никогда не видел и тем не менее прекрасно знаю.
— Как это может быть?
— Я сам себе не могу объяснить. Да я и не мог видеть это, ведь у меня только одна жизнь! Я не присутствовал при варварских религиозных обрядах наших предков и не мог видеть девственницу, простертую у алтаря кровожадного божества, и, однако, теперь я будто все это припоминаю.
— А!..
— Вот так она и лежала, как я рисую, и изумрудный свет озарял ее безмятежное лицо… Пожалуй! Правда, эту прозелень нельзя передать карандашом на бумаге, но свет должен отражать весь драматизм.
И, переходя на шутливый тон развеселого художника, он заключил свое патетическое вступление:
— Неистовый фанатик, принесший в жерву деву, растрепал ее волосы, и они опутали жертвенный камень, подобно тому как вечная ночь окутает нашу грешную Землю, когда погаснет Солнце!.. Ага! Вот это под силу карандашу, правда волосы не настолько густы и длинны, чтобы покрыть весь камень… Вот так! Грудь ее поднималась до поднебесья и опускалась до недр Земли и была подобна луку жизни, испускающему стрелу смерти.
— Ой! Зачем же ты тогда рисуешь женщину с такими редкими волосами!
— Ну что касается волос, так это жалкий домысел плохого художника… У моей девы прекрасные волосы, и каждый волосок ее стоит целой жизни. Ага!.. Вот еще черточка… Да, да!.. Кажется, мы остановились на том, что грудь ее вздымалась и опускалась…
— Но на бумаге этого не получится.
— Твое дело молчать и дышать. И сама увидишь, как все получится. Так! С грудью мы уже покончили. Теперь можешь болтать все, что угодно, мы переходим к лицу, а слова только оживляют его.
— А как будет называться твой рисунок?
— Верно! Это очень важный вопрос, как назвать свое произведение. Как это у Орбанехи… И на гранитном алтаре мои глаза прочли:
— Разве это стихи не из Дантова «Ада»?
— Именно. Там они страдали, бедняжки, но я их вернул к жизни. Ведь сегодня день радости и восторга. В такой день Иисус Христос вывел из лона Авраама праведников, которые там страдали. Прекрасный символ, девочка! Не шевелись! Мертвый Христос возвращается в лоно Авраама, ибо Авраам — это жизнь, великая река, что бежит, петляя, то вперед, то вновь возвращаясь назад, но всегда в неудержимом порыве к безбрежности вечно грядущего. Вслушайся хорошенько в эти три «а», которые словно растут и ширятся: Авраам! Это единая буква, первая в алфавите, открытая, полная гласная! Спокойно! Спокойно, не двигайся! Первая «а» открывает первый слог словно легкое дыхание. Это сама жизнь, что стремится вперед. Во втором слоге ее сопровождает буква «р», сообщающая о каком-то разрыве, провале. Вррр! Это разверзающаяся бездна хаоса! В третьем же слоге, оторвавшись от предыдущего звука и увлекаемся буквой «м», гласная жизни «а» удлиняется до бесконечности. Послушай! Ав-ра-аа-ам!.. Великая река любви, наполняющая Землю человеческим родом!.. Ну что ты скажешь?.. О, слова, слова! Надо научиться слушать и понимать их, ибо они суть заклинания таинств мира. Надо вновь придать им ту свежесть, которой лишило их презренное повседневное употребление.