— Дядя Сесилио!
— Что? Ты устала? Я сейчас закончу.
— Почему ты не позволил свободно течь твоей реке любви?.. Ответь мне. Почему ты задержался на первом повороте этой реки жизни?
— О моя девочка! Твои вопросы становятся опасными.
— Ах, дядя Сесилио! Этой девочке уже тридцать лет.
— Ложь, ложь! Не надо преувеличивать. Еще не исполнилось.
— Но осталось совсем недолго…
— А, так осталось недолго…
— В этом-то и весь ужас. Лет-то мне уже много, а я еще ничего не испытала. Ничего!
— Что ты подразумеваешь под словом «ничего»!
— Восторги сестры милосердия, как ты сам сказал… Какой ты замечательный, дядя Сесилио!
— Полно, полно! Ты что же, еще раз платишь за старое или хочешь отплатить за рисунок?
Луисана мечтательно отвечала:
— И за это, и за многое другое! Все это будет твоим творением, дядя Сесилио! Ты знаешь, когда ты его создал?
— Гм!
— Сесилио-младший всегда говорит: от Сесилио-старшего надо брать то, что у него на уме, а не то, что на языке. И это именно так.
— Все! Мазня моя окончена. Можешь слезать с камня, когда захочешь.
И, вырвав из альбома лист, лиценциат разорвал его на клочки и развеял по ветру.
Луисана продолжала лежать. Сладостная нега, охватившая ее после радостной прогулки по лесу, приятная истома, разлившаяся по всему телу, — она лежала на спине, примостив голову на уступе камня, — странные слова, услышанные от дяди, — все это переполняло ее душу неизъяснимо чудесным экстазом. И в те мгновения, когда она теряла понятие об окружающей ее действительности, сердце ее захлестывала неудержимая волна нежности, которая овладевала всем ее существом; откатываясь, эта волна оставляла после себя лучезарное мерцание, какое-то смутное, неопределенное желание, которое словно исходило от кого-то другого, а не от нее самой.
От прежней жизни, от связи с внешним миром у Луи-саны осталось лишь чувство взволнованности, порожденное решительным шагом, который она совершила. Теперь она чувствовала себя свободной от каких бы то ни было уз, хотя все еще не сознавала, что это чувство было вызвано ее недавним разрывом с сестрами. Утратив связь даже со своей собственной душой, она словно растворилась в трепетных лучах нежности и страсти.
Наконец Луисана обрела душевный покой. Да, она была возродившейся Белянкой, такой же неприкаянной душой, восставшей из лона смерти в день восторгов и радости, но без острой ноющей боли в сердце, без бури неутоленной страсти. Она была олицетворением покоя и нежности, к чему так стремилась мятущаяся душа Анны Юлии Алькорта, которая словно перешла к Луисане, как переходит в вечность неугасимая любовь… Луисана была подобна величавой, лишенной преград полноводной реке.