И, смачно сплюнув коричневую от жеваного табака слюну, добавляли:
— А вы чего везете в столицу в своих котомках?
— Страсти-мордасти по вашей части. В одном месте ухайдакали погонщиков, чтобы забрать у них все переметные сумы, а в другом месте взбунтовался один паренек, а кто — нам и невдомек.
— И то правда, работа, она… в лес не убежит. А уж коли у вас такая широкая дорога, чего же вы на войну пошли по узенькой тропке?
— Вот те раз! Да вы порасспросите человека из Кесерас-дель-Медио, если бы они там не взялись за пики, висеть бы им на веревке.
— А теперь, как говорится, знать вас не знаю и ведать не ведаю, а сами знаются только с мантуанцами.
— Ваша правда, приятель. Кто потел и натирал зад в седле? Ему одному мы обязаны родиной, и, само собой, он первый и попользуется ею. А потом, черт побери, терять нам нечего! Погоди, пускай только поддунет меня ветерком, и я полечу на своем коняке.
— А другой пускай ходит сытый и обутый!
— Это ты про себя, приятель? Неужто вы и взаправду думаете, будто холщовая рубаха — это одежда, а мозоли на ногах — башмаки.
— Вот потому-то я и не упущу случая. И это только цветочки, а ягодки еще впереди!
Послушав этот разговор, Сесилио-младший задумался; ему припомнился тезка-наставник, его последний разговор при прощании о Великом Сеятеле — с тех пор он больше не видел Сесилио-старшего.
— Сеятели ветра, — сказал он про себя. Плохо придется тем, кто захочет пожинать этот урожай. Но, помимо умения предвидеть, надо еще быть во всеоружии.
Времена поистине были трагическими, но на мрачном небосклоне бушевали бури созидания и полыхали яркие зори. Родина только что вышла из горнила войны и еще не была как следует закалена. Лик ее, обращенный в прошлое, был ужасен, он видел кровь и огонь, зато ее лик, обращенный в будущее, являл собой непоколебимое спокойствие и благородство, и надлежало как можно скорее и как можно действеннее помочь отчизне достичь заветной цели.
К этому и готовил себя Сесилио Алькорта, который, помышляя о великих деяниях, в душе оставался поэтом; однако он всячески сдерживал свои нежные порывы, ибо, если дух силен в человеке, — а именно это и чувствовал Сесилио, — он должен отвечать чаяниям своей эпохи, смело глядеть в будущее.
Сесилио прекрасно сознавал, что игра в гражданские свободы, которую для поддержания военного престижа генерала Паэса[19] старались раздуть люди из его окружения, на самом деле представляла собой лишь жалкие остатки колониального духа — отбросы экзотического сада, разбитого вокруг хижины бедняка, как презрительно говорил Сесилио-старший, — эта игра была крайне жалкой и непрочной, как всякое намерение столкнуть народ с его естественного исторического пути. Сесилио также не мог согласиться с тем, чтобы люди, которые отражали думы и чаяния нации, сидели сложа руки перед всесокрушающим революционным порывом, порожденным войной за независимость, ибо если это была идея, ищущая своего воплощения, — Сесилио-младший еще только изучал Платона, — то долгом людей, воплощавших совесть эпохи, было выровнять дороги, чтобы она не свалилась в пропасть на крутых поворотах.