Консерватория гудела растревоженным ульем вот уже второй день. Новость облетела студентов за считанные часы, если не минуты. В Керн — город, в черте которого располагалась консерватория — в рамках гастролей по стране приезжал знаменитый пианист Колум Боллинамор. Для жителей это был просто очень известный и талантливый музыкант, не раз званый во дворец самим маэстро Диармейдом, музыкальным распорядителем его величества, и каждый раз отказывающийся (пианист считал своим призванием дарить высокое искусство более простому люду, чем придворный. Тем и без него было кого слушать). Но мы, студенты консерватории, знали, что Колум Боллинамор был весьма одаренным и сильным олламом. Первый оллам королевства, Каинан Диармэйд, не стал бы звать к себе в оркестр неодаренного, тем более, не один раз.
Все студенты старше второго курса планировали этот свой выходной посвятить концерту знаменитого вольного музыканта: одни стремительно искали, у кого бы занять денег на билет, другие в панике решали, какой наряд выбрать для концерта. Я же ни на минуту не убирала блоки. Возбуждение студентов экватора, снисходительность старшекурсников и разочарование олламов свежего набора, которым границы консерватории покидать воспрещалось, извергались гейзером из их музыки и пения. Воздух звенел, и даже, казалось, стены покрывались рябью от обилия эмоций. Чтобы не ощущать себя штандартом, треплемым ветром, мне приходилось ежесекундно держать блоки на восприятие. Не монолитные, конечно, иначе я бы чувствовала себя оглохшей, но очень строгие. Однако и тихих отголосков всеобщих ощущений, блеклых, будто шепот, хватало, чтобы я могла себя почувствовать свободно и спокойно только в собственной звукоизолированной комнате. Небо! Да я так радовалась своему тихому закутку только в самом начале обучения, когда лавины чужих эмоций обрушились на меня, казалось, с самим воздухом консерватории, впитавшим каждую ноту каждого студента, и мне пришлось в экстренном порядке учиться экранироваться от чужих чувств, пронизывающих музыку.
Преподаватели благосклонно воспринимали энтузиазм студентов, не упуская, впрочем, возможности напомнить, что у всякого оллама, а тем более у такого знаменитого, есть чему поучиться, и что нам всем следовало бы не просто предаваться эстетическому наслаждению на концерте, но и внимательно следить за техникой игры пианиста и, конечно, техникой воздействия музыки души.
Я быстро шла по коридору третьего этажа, старательно отгоняя от себя возрастающую уверенность, что консерватория превратилась в разворошенный улей. Блоки предстояло держать до самых выходных, на которых должен будет состояться концерт, а потом еще несколько дней, пока впечатления у студентов не улягутся. Только оказавшись за дверью музыкального кабинета, отсекающей все посторонние звуки, я вздохнула свободно. Блоки были необходимостью, но удобства отнюдь не доставляли. Ощущение от них было, будто от жесткого корсета. Но и чувства, окутывающие после их снятия, были похожи на ощущения тела, освободившегося от жестокого устройства, а заодно и от неудобных туфель и красивой, но чересчур туго затянутой прически: хотелось блаженно прикрыть глаза, сползти по стеночке вниз и растечься в блаженную лужицу. И если в собственной комнате я себе это с удовольствием позволяла, то в музыкальном кабинете консерватории, в который в любой момент может кто-нибудь зайти, ни в коем случае. Максимум — облегченный выдох.