Он не узнает ее.
Не узнает давно.
Высоко, там, где уже горели звезды, летел самолет, помигивая красными лампочками. Волк проводил его тусклыми без блеска глазами, опустил лобастую голову. Осмотрелся.
От леса через степь уходил овраг. Он был завален глубокими снегами и ждал весны, чтобы проснуться и зашуметь. И скоро зашумит он: весна уже близко, о ней уже тенькают по утрам синицы.
Вдоль оврага Серый угрюмо вышел к Лысой горе и на макушке ее остановился. По склону горы круто спускалась санная дорога и, дугой обогнув подступивший к речке луг, бежала к раскинувшейся на взгорбке деревне.
Волк чутко потоптался на вершине горы.
Сел.
Одиноко и молча смотрел он на желтоватые огоньки в окнах домов, на катающихся на санках ребятишек. От изб сползали к лугу утонувшие в снегу плетни, и чудилось: закинули люди в пойму ветловые бредни, поймали в них по клочку земли и тянут каждый к своему берегу.
Людей Серый не любил.
Они ведут себя так, словно все на земле принадлежит только им. Они не считаются с метками, которые оставляет Серый, и не ставят своих.
Люди опасны.
С ними лучше не встречаться: они убивают даже тогда, когда не хотят есть, и называют это охотой. А если бы волки выходили охотиться на людей, разве люди были бы теперь на земле?
За речкой, за полями вставала ополовиненная луна, от нее растекался по снегам красный свет. Над крышами домов в деревне парко пушился из труб белесый дымок. На скриплой улице одиноко взрыдывала гармонь, кого-то искала, звала, ждала отклика. Пели девушки. Кричала женщина:
— Надюрка, хватит тебе на салазках-то ерзать. Иди домой.
Люди жили.
Жили своей обычной, привычной жизнью.
Из ночи в ночь, выходя на макушку Лысой горы, Серый подавал голос, чтобы слышали они там, у себя в теплых домах, что и он жив и что ему тоже хочется тепла и семьи.
Подал он голос и сегодня.
Поднял к звездам голову.
Привздернул верхнюю губу и завыл.
И выл долго, с привсхлипом, и шла слеза в его хриплом голосе, шла над речкой, над лугом, над домами, поднималась к небу, о чем-то прося, на что-то жалуясь.
Бухнул выстрел, колыхнул белую тишину, и следом пришел скриплый дребезжащий голос:
— Цыц, шайтан, чтоб тебе собственной слюной подавиться.
Серый знал: это возмущался на крылечке крайнего к лесу дома вечно веселенький и хмельной дед Трошка. Он всегда возмущается, когда слышит вой Серого, и палит из ружья, но это далеко и потому не страшно.
Серый оборвал вой.
Слева от себя он увидел Волчицу.
Она сидела, поджав под себя хвост, и смотрела прямо перед собой за луг, за село, за поля. Отсюда, с вершины, далеко открывалась щемящая бесконечная степь, на которую с неба густо сходила ночь.