За несколько дней до Нового года от голода умер преподаватель, во время лекции. Повесил плакат на штатив, сел обратно на стул, взял указку, поднял ее к плакату и упал. Бросились к нему девчонки, но помочь уже не могли.
Дед умер в марте сорок второго. Накануне зашел к Дергачевым и попросил тетю Марину:
– Маруся, завтра я на работу не пойду, я помирать буду.
– Да что ты, Алексей Зиновьевич, Христос с тобой! Поживешь еще.
– Нет, все уже. Жизненные силы мои закончились. А к вам всем просьба огромная – присмотрите за моей Юлькой, пока родители ее с фронта возвратятся.
Тетя Маня налила ему кипятку из самовара. Взял в трясущиеся руки кружку, пил медленно, небольшими глотками, трудно сглатывая. После каждого глотка ставил кружку на стол, отдыхал. И тетя Маня поверила – скоро умрет, но усомнилась, что завтра.
Однако следующим вечером Юля, едва вернувшись из техникума, прибежала к ним с круглыми перепуганными глазами и сказала два слова:
– Дедушка умер.
Алексея Зиновьевича завернули сначала в простыню, потом в байковое одеяло, обвязали веревкой, но везти на кладбище сил у Юли не было. Дождались ночи, отвезли к Карповке и потихоньку спустили в полынью, пробитую фашистским снарядом.
Курсы она закончила в мае, просилась на фронт, но не взяли: не было еще семнадцати лет. Оставили в городе, направили на работу в детский госпиталь.
Рассказывала Юля, как приходили к ним в госпиталь делегаты с фронта. Уже в коридоре они с болью оглядывались на раненых ребятишек с перевязанными головами или руками, или идущих на костылях. В большой палате три ряда коек, а на них дети с измученными болью и страданиями лицами, кто без рук, кто без ног, кто в гипсе, и у многих сквозь белые бинты на культях проступает алая кровь.
Ребятишки обрадовались их приходу. Просили рассказать о боях, как они на фронте бьют фашистов, и внимательно слушали. О себе рассказывали мало, и практически каждый, с кем говорили, просил без пощады бить фашистскую гадину, очистить родную страну от оккупантов.
Но для военных с передовой, которые каждый день видели смерть, ранения и увечья, зрелище было непосильным. Первым, как только вышли из палаты, не выдержал пожилой солдат. Он не стеснялся слез, сжимал кулаки и шепотом повторял:
– Мсти-ить! Мсти-и-ить!
Следом затряслись плечи у политрука. Дольше всех держался, не хотел проявлять своих чувств самый молодой из них, старший лейтенант. Стоял, опустив голову, бледный и молчаливый, стиснув зубы до хруста, но слезы его не спрашивались, текли по щекам непрерывным потоком и частыми каплями падали на пол.