- Обратись к Парису, он верит в воскрешение мертвых и находится в постоянном контакте с Господом Богом, так что, возможно, ему удастся чего-нибудь ускорить.
(когда перед окончательным боем в врат пурпурного Сезама Парис вздымает глаза к небесам: "Да защитит нас Господь"):
- Бог не способствует нашему делу, дорогуша. Это же тысячи народу постились перед конфедератской войной, крестом лежали перед алтарями, умоляя Творца и всех святых помочь. Вот только и Господь Бог, и святые были на стороне русских!
Бегство после проигрыша:
Ксёндз Парис бежал в самом конце, с силами у него было паршиво. Его догнала руля и бросила на землю. Грабковский повернул. Он уселся возле священника, перевязал ему рану и оттер пот со лба, бурча под носом:
- Вот видишь, не было Бога. Я не утверждаю, будто бы Его вообще нет; теперь знаю, что Он существует, вот только Его не было с нами. Его не было с нами с того момента, когда мы выступили в путь, вот только Ему и в голову не пришло сообщить нам об этом. О том, что тогда Он нас покинул.
Погоня прошла боком, в гуще деревьев.
- Беги! – простонал Парис. – Зачем ты вернулся ко мне, вместо того, чтобы бежать с другими?! А здесь нас найдут, иди отсюда, прячься!... Да ради Бога, иди уже!
- Черт подери, я не пеший курьер или гонец, - фыркнул писарь. – Не стану я больше бежать, что-то разболелись ноги!
На утро Кишш нашел их обоих. Их закололи штыками. Из обломанных веток он связал крест. Копая могилу саблей, он размышлял: а имеет ли право Грабковский лежать под крестом; так он размышлял до момента, когда память подсказала ему, что ксёндз Парис как-то напророчил писарю: "Ты и так будешь спасенным!".
Карман писаря оттопыривала серебряная коробочка. В ней Кишш обнаружил лист, сложенный как письмо; сверху Грабковский написал: "Это не моя эпитафия, так что ничего на могиле мне не калякать! Это мое предпоследнее слово друзьям и никому, кроме них, ибо никому, кроме друзей, я не говорю: до свидания, я уже достаточно насмотрелся". Имре развернул лист. Внутри было написано следующее:
"Я знал, что если достаточно долго покручусь в этом сортире вселенной, то дождусь этого момента. Заверяю вас, что он мне вовсе не неприятен. Я ухожу в страну молчания, где придурки не мелют языками, а это как раз то, что я считаю спасением. Я любил вас, хотя не любил людей, и не ожидал, что люди будут любить меня. Я был лучше, чем мог быть, хотя мне это и стоило каких-то усилий, но чего не сделаешь ради жизни в стаде. Считаю, что если бы меня схватили людоеды, то могли бы сказать: А тот Грабковский был даже ничего, в особенности, концовка была просто замечательной. И они на самом деле были бы прав! Целую вас. Г.".