Как соотносятся истина философии и достоверность знания
Воображение, о котором говорит Декарт, достаточно страстно, чтобы захватить и причины протяженности вещей, и при этом достаточно разумно, чтобы позволить понять ограничения разума человека в отношении к его материальному началу. Например, воображая единорога, мы представляем его как перед глазами, мы не представляем, что видим его носом, ухом или печенью, равно как воображая свое зрение, даже если мы вдруг вообразим «зрячую печень», мы не будем мыслить ее как предназначенную прежде всего для рассматривания мнимых единорогов. Поэтому получается, что воображение, сколь бы оно далеко не уносило нас как от вещей, так и от мыслей, только и может объяснить, почему мы видим глазами, а воспринимаем увиденное глазами – умом. Как мы видим, декартовское (картезианское) воображение отличается от прежних представлений о воображении как об исследовании умопостигаемого образца, как это было в классической риторике.
Но здесь возникает еще одна трудность: если наши знания о телах отвечают ясной и отчетливой идее тела вообще, идее строго геометрической, то почему же мы видим не шар, а яблоко, не круг, а тарелку? Не получается ли тогда, что суть вещей, которая, скорее, геометрическая, чем из случайных подробностей, закрыта от нас? Декарт сначала предполагает, что идеи вещей нам внушаются непосредственно Богом и соотносятся с вещами как намеки. Такое предположение он берет из схоластики, где существовал термин «виртуальный», означавший «возможный» в смысле не выявляющий вещь в специфике ее сущности, а только намекающий на нее. Тогда все идеи «виртуальны», но тогда непонятно, откуда в нас идея нашей собственной действительности, в том числе действительности нашего соотнесения идей и вещей. Тогда Декарт выдвигает другую гипотезу, что вещи – несовершенные подобия идей, и яблоко или мяч – плохая копия шара. Но тогда мы вернемся к тому, от чего уже ушли, к Богу-обманщику, который нас обманывает, выдавая идеи за исходящие от вещей, хотя идея истины, скажем, не может исходить от отдельных вещей.
Как мы видим, здесь рассуждение Декарта становится несколько робким и даже запутанным. Далеко не все картезианцы[4] его приняли, так же как потом большая часть философов, наследовавших Канту, не приняли его «вещь в себе», настаивая на субстанции как единице познания, а не только единице бытия. Так, Николя Мальбранш (1638–1715) считал, что проще отказаться от понятия вещей, чем решать задачу с тремя неизвестными: Богом, идеями и вещами. С точки зрения Мальбранша, способность утверждать «яблоко круглое» принадлежит всецело нашему уму, и не будь нашего ума, мы бы и не выделили яблоко, считая его, например, наростом на дереве, а дерево – наростом на земле. Все вещи для нас бы исчезли. Поэтому, говорит Мальбранш, достоверно только существование Бога и нашего ума, а все остальные вещи есть только аспекты деятельности ума или божественного откровения. В конце концов, мы должны признать существование тел, но только потому, что Откровение (как текст Библии, так и эффекты получения откровения, например огонь, который испытывает посвящаемый в пророки) обязывает нас признать такое существование.