Деды попадали, заработали локтями, поползли вперед. Дядя Ваня приподнялся на четвереньки, ему не виден ориентир «Береза». Еще минута и слышен пук о стену: Бом, бом, бом! – а в следующий миг грохот. Дядя вышибает простенок. Короткие бревешки вылетают в палисадник. Деды соскакивают. Дядя Ваня охает, хватается за голову. У всех синяки – у кого на лбу, у кого под глазом. У дяди Вани вскакивает около темечка огромная шишка, величиной с яйцо. Бабы заливаются смехом. Слышатся возгласы: «Аники воины!». Мама тащит огромную медную денежку, прикладывает к синякам и шишкам. Синяки исчезают, шишки опадают. У дяди Вани без изменений. Мужики побежали во двор, нашли бревна. Пилят, тешут, строгают. Через два часа простенок восстановлен. Недели три дядя Ваня ходит с рогом. Над ним надсмехаются: «Ну как, Иван, избу не развалил?»
Последнее лето войны, на всю деревню один мужик – контуженый Андрей и дед Федула. Андрей не работник – весь трясется. Деду Федуле под восемьдесят. И двое подростков по 14 лет: Тима и Коля. Колю вернули с ФЗО по болезни – затемнение легких. Поставили учетчиком в тракторную бригаду. Бабы управляются в хозяйстве сами, Тима на подхвате. Сами пашут, боронят, косят, жнут, молотят, возят сено и дрова. Раньше в деревне покос – это праздник, теперь – горе. Косы отбивать некому – быстро тупятся. Бабы то и дело шаркают оселками, но толку мало. Полосами остается не срезанная трава. Тима сорвал пупок на пашне, вторую неделю мается.
Звеньевая, солдатка Анна, сбитая молодуха, краснощекая, с толстым пучком волос, просит Тиму прийти на покос. Если сил нет косить, хоть косы поправит. Тима соглашается, боли немного поутихли. Захватил с собой два напильника и все точильные бруски, что в доме были.
Девять баб выстроились в рядок и зажикали косами. Не прошло и полчаса, как к Тиме выстроилась очередь. Солнце начало пригревать. Пока Тима правил косы – бабы отдыхали. К полудню пот заливал глаза, руки дрожали. Анна объявила перерыв. Бабы попадали на свежескошенное сено, Тима подсел к ним.
Степанида, баба лет сорока, дородная, рассказывала, как на днях ходила в сельсовет. «А там, в селе, мужиков тьма-тьмущая. Новобранцы, мужики в годах, с освобожденной территории. Месяц поучат и на фронт, через месяц – новая партия. Мужики в гражданском, кто в чем. Бегают по косогорам с деревянными винтовками. Вечером в селе слышится визг пил и стук топоров. За кринку молока, а то и просто за любовь и ласку помогают солдаткам по хозяйству. Поговорила с их командиром, такой он ладный и толковый». Степанида залихватски смеется: «А сон какой я чудный видела. Тима, тебе нельзя слушать, ты еще мал, отойди подальше». Тима отползает недалеко, по земле слышно хорошо. Степанида продолжает. «Вечером спина разболелась. Нагрела кирпич, засунула в шерстяной носок и под бочок, пригрелась, боль утихла. Уснула, и вижу его, командира. Славненький такой, так и пялится, так и пялится на меня. Всю ночь уговаривал. Прилег ко мне, а ремень расстегнуть не может, пряжка в бок не уперлась. Я давай помогать. А в это время старуха тормошит меня: «Степанида, Степанида, вставай корову доить пора». Будь ее неладную, аж выругалась, разбудила на самом сладком месте. Проснулась, смотрю, а кирпич углом в бок давит – вот тебе и пряжка, если б не кирпич, может полюбились бы». Анна перебивает: «А мне третью ночь один и тот же сон. В воскресенье ходила в церковь исповедоваться, что-то муторно на душе стало. На улице жара, в церкви духотища, когда я пришла, служба уже кончилась. Батюшка завел в свою комнату, где отдыхал. Такой он молодой да гладкий, глазенки с поволокой. Смотрю, а ряса на нем одета на голое тело. Исповедует и все спрашивает про любовь, а сам прижимается ко мне, ну я чуть не сомлела. Смотрю через прорезь рясы, а у него замаячило. Испугалась, а вдруг кто из служек зайдет. Оттолкнула батюшку и из церкви.