– Ага! Чует, чем для нее дело кончится! – обрадовался Батя.
– Нельзя, – помотала взъерошенной головенкой внучка. – Слабых бить нехорошо.
– А красть все, что плохо прячут?
– Их хорошо прятали, – озадаченно возразила внучка, вытаращив глазенки. – Я всю ночь проторчала на крыше. А после еще добывала…
– И чуть не попалась, – посерьезнел Батя, выпустил ворот замшевой рубахи и погладил непутевую по спине: – А попадись ты? Где б я тебя искал? И без того ублюдки Оглодышевы подглядели, как ты перекидывалась. Где и умудрились-то? Да они задротыши неудалые. А возьмись за тебя кто покрепче…
– Один уже никому не скажет, – потупившись, призналась Ялька, ковыряя сапожком дощатый пол харчевни.
– Упокоила, – без укора или сожаления догадался Батя. – Точно ли мертв?
– Укусила, – подтвердила Ялька. – Влезла змеей в управу и достала за пятку.
– В какую управу? – опешил дед.
– В Тайную, – с готовностью ответила оборотенка, не имевшая привычки лгать.
– От же дура! – обессиленно простонал Батя, уложив руки на стол и вперившись перед собой тяжким взглядом.
– Де-еда, – затеребила его плечо Ялька. – Деда, я осторожненько. Меня ж никто не видал. Я точно знаю: никого не встретила, ничей запах не почуяла. И взгляд тоже.
– Ага, – едко усмехнулся тот. – И следы за собой замела. Да письмецо на мертвяке оставила.
– Зачем?
– Дак с разъясненьицем же. Откуда в Тайную управу забрела змея. Да отчего сунулась не к первому встречному, а прямиком к Оглодышеву отродью. К тому самому, что наложил на тебя лапу при всем честном народе. Нынче же, гляди, к самому Оглодышу Хранивой не погнушается наведаться. Этот любит всякие загадки. Хлебом не корми – дай порыться в чужом дерьме.
– Деда, тогда я к нему сбегаю, – виновато засопела Ялька.
– К державнику?
– Не, к Оглодышу, – вытаращилась она на столь нелепое подозрение. – Покуда не рассвело, так державник-то к нему не сунется. Чего ему там по ночи-то делать? Он, может, еще и Ныршу-то не видал. А и видал, так пока не смекнул, чего там было.
– И видал, и смекнул, – отрезал, поднимаясь, Батя.
Он открыл дверь своей горенки, проверил: не слушал ли их кто? А после принялся обряжаться в темную разбойничью одежу.
– Деда, может, я сама? – решительно влезла в его размышления Ялька. – Меня-то кто углядит? А ты вон у меня какой большой. И старенький.
От запущенного в нее стоптанного сапога оборотенка увернулась – она и от брошенного ножа-то уходила с завидной легкостью. Дед вроде бы мрачно помалкивал, но Ялька просияла: коли бросается, стало быть, не сердится. А все эти его грозные взгляды да игра в молчанку лишь дань наставлениям бабки: не портить ей девку! Да деда ее и не портил: вон какая она ладная да ученая. А что тоща, будто палка, так это из-за ее нездешней породы, как говаривала Отрыжка. Мол, время покажет: где и как у внученьки повылазит да округлится. Оно ж должно округлиться? Иначе как же ей понравиться этому…