— Темная... — отвечал тот. — Везде она такая.
— Ой, что ты! — запротестовала старуха. — Летом- то Вотча бывает сколь светла да чиста... пьешь, пьешь — не напиться. А голову вымоешь — так волосья под гребенку не собрать, так из-под нее и вытекают и рассыпаются. Как пух делаются — эдакие легкие. Идешь — и на голове не слышишь. А сколько вылавливали раков-то. Мы, девки, подолы подоткнем да прямо ногой — только ну их между пальцами зажимать. Живехонько ведро наловим.
Раки заинтересовали внука, и он спросил:
— И теперь их ловить можно?
— Да теперь-то холодно. Сам говоришь, вода темная. И давно ведь мы ловили. Ноне, может, и не живут. Не слыхала, чтобы теперь кто хвастал раками. А озимые- то нынче хорошие, Шурка? — никак не молчалось ей.
— Какие озимые?
— Ну голова! Не знаешь озимых? — Старуха незло поквохтала. — Вот тебе, шешнадцать лет прожил на самой главной улице... Да ознмая-то рожь! Хлеб-то! Хотя где вам знать. Вы это и в классах, поди-ко, теперь не проходите.
Внука задел не столько старухин смех, сколько упоминание о классах.
— Не беспокойся, не меньше, чем вы, проходим, — у внука было нежное юношеское лицо, темные и длинные волосы, и, когда он сердился, резким движением головы закидывал волосы назад, хотя они и так не мешали ему.
Мешало что-то другое. Может, старуха, которая когда-то вынянчила его и которая по нескольку раз на дню своим фартуком вытирала внуку сопли не один год подряд. Ему было стыдно сознаться, что злится именно на нее, хотя и понимал, что многим обязан своей бабке. Но поездка эта сорвала ему все планы. Они договорились с ребятами, что на мопедах отправятся в воскресный поход. К ним присоединились знакомые девчонки. Среди них была та, которой он уже послал несколько туманных записок и получил на них такие же туманные ответы... И вот все это пришлось отставить и по требованию матери сопровождать старуху в эту глушь, потому что ей вздумалось побывать на могиле своего старика, его деда, которого он совсем не помнил, хотя мать и бабка рассказывали, как тот любил своего внука, названного его именем, и как баловал его сластями, разрешал раньше всех лакомиться в огороде и выпиливал и выстругивал для него из дерева всякие финтифлюшки.
Чтоб не выглядеть неблагодарным, внук, пересиливая себя, сделал вид, что поездка в деревню ему даже в диковинку и бабушка, разумеется, не в обузу, но все-таки своим ломающимся баском упрекнул мать:
— И когда вы меня перестанете эксплуатировать...
Старуха слышала его слова, но промолчала; только потом, уже в автобусе, прислонилась к плечу и, как бы между прочим, промолвила: