С любопытством оглядев всех, он остановил взгляд на Пашке и усмехнулся:
— Это что, и Синицын решил музыкантом сделаться?
Пашка сжался, отвернул скривившееся лицо и покраснел. Тогда Коля Силкин отставил баян, быстро встал со стула и, осторожно вытеснив директора в коридор, притворил за собой дверь.
— Зачем вы так, Николай Степанович? Он же ребенок.
— Ребенок... Опять вой в интернате дверку у подтопка выворотил.
— За это надо наказать, но не сейчас. Мы только начинаем дело. Вы же сами хотели, чтобы в школе был оркестр. Не смущайте ребят, но надо.
— Ладно, — согласился Клушин. — Не забудьте, что через полчаса у нас педсовет.
— Я все помню.
Миша вошел в учительскую в тот момент, когда Николай Степанович досказывал собравшимся учителям прошлогоднюю историю с молодой практиканткой Ниной Селезневой. Эту рыхлую, очень добрую и старомодную девицу Миша немного знал по институту.
— Ну вот... Второклассник загоняет в женский туалет после уроков девочку, с которой дружил и с которой его постоянно видели. А сама Нина Семеновна стояла на квартире у его матери. Да... Так загоняет он в женский туалет эту девочку, а та увертывается, не хочет идти. Нина Семеновна подплывает к ученику и спрашивает: «Коля, зачем ты ее туда?» — «Нина Семеновна, — говорит, — она мне нужна как женщина». Ту чуть кондрашка не хватил. «Коленька, что это ты говоришь?.. Как это нужна как женщина?..» — «А у меня, — говорит, — мячик туда закатился, а она не хочет вынести».
Все засмеялись, но пуще всех заливался Николай Степанович. Таким его Миша видел впервые. Он даже взвизгивал, закрыв глаза и широко открыв рот, и Миша подумал, глядя на него, что у Николая Степановича такие редкие зубы, что если бы их сдвинуть поплотней, то вошло бы еще штуки три. После всего, что рассказала Марфа Никандровна, Миша смотрел на Николая Степановича внимательнее и пристрастней, вспоминал и сопоставлял различные факты и эпизоды, связанные с ним. Ему хотелось глубже понять человека, с которым пришлось не только работать, но и ходить под его началом.
Странны были — хотя и редкие — неожиданные клушинские переходы от здоровой, почти беспамятной веселости к глубокой задумчивости и угрюмой серьезности. Среди общей открытости и благодушия он вдруг спохватывался, что-то вспоминая, торопливо проходил в свой кабинет и подолгу оттуда не показывался. Это не только настораживало, но часто пугало, особенно женщин. В таких случаях многие не знали, как себя вести.
Видимо, это устраивало Клушина, он старался остаться загадочной личностью и никогда не торопился с объяснениями. Ему нравилось, что он может спросить у любого учителя отчет о работе и даже поинтересоваться личной жизнью. Он может позволить себе пересказать, как родители отзываются о некоторых педагогах. А вот ему никто не осмеливался задать ни одного подобного вопроса. Силкин часто допытывался, почему все так боятся Клушина, и в присутствии коллег частенько шутил и спорил с директором. И на этот раз он вошел в учительскую свободно и широко, разгоряченный музыкой и пляской, уложил баян в футляр, весело оглядел всех собравшихся на педсовет и покосился на директора: