А Миньке лень самому одеваться, его в городе всегда мама одевает. Сначала тоже заставляет самого, но он долго копошится с чулками, потом с лямками у штанов, а маме надо торопиться на работу, она не выдерживает и сама начинает натягивать на него чулки, рубаху и ботинки. Минька видит, что бабушка сегодня куда-то наряжается, и он ждет, когда она тоже не выдержит.
— Ой, соплеватой, приучили тебя в городу. Там все праздные: ни печь топить, ни дров носить, вода готовая. А ведь бабушке некогда. Вот выпехну на улицу; вон цыганы едут, так подберут, и будешь с ними по холоду скитаться.
Но Минька уже не боится цыган, он знает, что его никому не отдадут.
— А ты, божатка, не в Чучково наладилась? Мне бы луку надо увезти, подводу и выглядываю.
— В Чучково я, на почту, посылку сдать.
— Ой, дак на что лучше. И у меня тоже на почту орудье есть. Ой, Христос тебя послал. А к нашему конюху приди лошадь запрягчи, так то уздцы все прирваны, то у хомута супони нет, то вожжи украли. А как за вином, так скоро срядятся.
— А кто ноне лук-от принимает? — спросила божатка.
— Да этот... У него еще какое-то величанье трудное. Геннадьевич, вздумала.
— А... ну, тогда знаю.
Женщины вытащили вдвоем мешки с мосту на крыльцо и стали перетаскивать на дроги.
— Погоди, божатка, поотпышкаюсь. Руки стали худо держать.
— Да что ты, девка! Ведь ты меня, поди, помоложе?
— А вот и позднее родилась, да ране состарилась. Тихо стало дело подаваться. Где надо одинова, я три раза заворочусь.
Наконец они положили на задок последний мешок с луком. Божатка отвязала лошадь от огорода, перемахнула вожжи на другую сторону и выехала к большой дороге. Тем временем Парменовна принесла с мосту замок, продела его в пробой и сунула Миньке в карман кусок пирога да две глибки сахару.
— Смотри, Миня, на большую-то дорогу не выбегай, и не то машиной замнут. Шофер-от пьяной, глаза зальет да закатит на тебя машину, вот и голова в канаве. Я недолго прохожу. А ты как проголодаешься, так и вспомни, что у тебя в карманчике свой буфетик. Ну, оставайся с богом.
Парменовна не стала садиться на дроги, а пошла рядом, чтобы слышнее было разговаривать. Она несколько раз оглянулась на Миньку, который уже сосал кусок сахару, и, чуть заметно улыбнувшись, прокричала:
— Смотри не балуйся у меня. А как озябнешь, так побегай к Таньке.
Она помахала ему красной от холода рукой, отвернулась и пошла снова, больше уже не оглядываясь.
— Вот, божатка, и об их заботушка заела. Только ведь и сухотимся из-за деток. Об Люське так уж ревлю, ревлю... Ночью-то глаза зажимаю, зажимаю, а уснуть не могу. Все писала мне: мама, мы живем хорошо. Нагляделась я ноне, как они хорошо живут.