— Мужик-от, поди, тоже попивает. От других отставить неохота?
— Да он, пожалуй, поперед всех бежит. Задорной на вино. Кажное воскресенье во все карманы бутылок накладет, да за опушку-то сапогов заткнет, только что в середыш не сунет. За этакую сулему что денег валят... А ведь дома груда ребятишек. Налопается, да эдак-то всю ночь и комедится. Уж пьяной-припьяной, кажется, нажрался, а покажи снова бутылку, так на коровках за ей поползет. И куда только в них лезет? Ведь морной сам-от, как колхозный теленок, а в три горла катит. Наутро-то его и вьет, и вьет. Я и говорю: «Уж терпи, Санушко. Пьяной — смеяться, трезвой — реветь. Так не глянется. «Ты, — говорит, — только дочь свою любишь. Небось бы ее так вертело, так сбегала бы за мерзавчиком». Это они так четвертинки прозывают. «А я, — говорю, — дочь тоже не выгораживаю. Тоже не научена жить».
— Где она у тебя работает-то, забыла? — спросила божатка.
— Да за буфетом. Ох, уж тоже не бережная. Платья все свои прежние, вишь, не по ндраву. Надо по-городски чтобы. Так начнет стричь да перекраивать, что потом едва на кофту соберешь. Али натащит арбузов. За каждое кило передаёт по шестидесяти копеек, а там больше корок, чем делового. Да и это-то все пустое. Одна сырость. Сроду бы не расстаться с деньгами. Где тут на все натягаться. «А что, — говорит, — мама, он пьет, а я ребятишкам отказываю».
— Да ведь и верно, Марья. Они этих арбузов на вине не один кузов прожирают за месяц-от.
— Не говори, божатка. Что беды на свете из-за этого вина. И в тюрьмах сидят из-за вина, и в сумасшедших домах сидят из-за вина, и прощают много из-за вина... Ведь половины бы горя не было без него. Что творится с народом? Как ополоумели все. Наш до того уж допил, что владенья собой не стало. С робот везде гонят. Так на Север на два года забраковался. Только, поди, ведь и там толку не видать. И денег тоже. Все равно все прокатит. Что уж, рот с дырой дак...
Парменовна надолго замолчала. По ее усталому исхудалому лицу во все стороны, дрогнув, разбежались морщинки. Сухие бесцветные губы уголками опустились вниз, и она стала похожа на обиженного ребенка, который готов заплакать от любого неосторожного слова. И только глаза были молоды и зорки. Как будто с другого лица.
— Деревенских-то своих кого в городу видела? — снова заговорила божатка.
— Видела, видела. И Шуру Виторьевскую, и Галинен- ка и Орашиху.
— Ну дак, коли, гляди, много ваших?
— А если бы всех собрать, так большая бы деревня вышла.
— Так хоть жизнь-то тебе свою хвалят?
— А передо мной что хвастать... Я сама все вижу. И послаще нашего хлебают, а ведь все с купки, все по часикам, да все впробеги. Но уж, видно, правда: где камень облежался, там ему и хорошо.