Молоко было прохладным, кисловатым от творога, я чувствовала, когда глотала его, какая я вся горячая внутри.
— Бабушка, Даня у нас что-то болеет, — робко сказала Шурка, — ты ей постели где в избе.
— Ну, вот так гости! Хворые пришли! Ничего, ничего, до свадьбы заживет, а то дык и к утру. Реветь вот надо меньше. — Говорила она вроде и не злые слова, но, убирая посуду со стола, резко ею брякала, и потому речь ее казалась недоброй.
Нам бросили в сенной чулан черную перинку, два полушубка под голову. В чулане было черным-черно, вплотную к зрачкам подступала чернота, давила на глаза.
Я поискала рядом с собой Шуру, обняла ее. Ко мне сзади привалилась Ася и дышала прямо в шею. Так мы лежали, тесно прижавшись, и скоро перед моими глазами опять поплыли картины. То дорога между зеленых, свежих полей, то какой-то цветок, то гороховая путаница, кучерявость, то страшный овраг. Все это быстро мелькнуло, как странички книги, которую листают, враз собрав листы и выпуская их веером из-под большого пальца. Остановилось листание на той картинке, которую я долго не хотела открывать: дома за вечерним чаем плачет мама, плачет бабушка, а папа нервно курит, отвернувшись от них к окну. Окно черное, только золотой венчик лампы отражается в нем. Странно, почему они плачут за чаем? Бабушка подносит чашку к губам, а с губ с обеих сторон в чашку — кап, кап… И мама тоже запивает слезы чаем. Почему они не ищут нас? A-а! Они, наверное, думают, что я уже умерла! Что уже нечего искать! А я-то что же?
Так и останусь тут, у этой недоброй бабушки, в этом черном чулане?
Мне уже не верится, что завтра я смогу подняться на ноги и снова пройти ту солнечную, зеленую дорогу, которая привела нас сюда. Я и правда умру сегодня ночью… И я плачу, тихо, горько, еле слышно всхлипывая, намокая от слез, орошая ими Шурку. А Шурка уже засыпает, она и хочет утешить меня, но сон ее не пускает ко мне… Зато Ася отзывается сразу, ей плохо оттого, что она далеко от мамы. Только мужественный Андрюшка мирно сопит в своем уголке на полушубке.
Проснулась я от сильной, острой радости, от которой подпрыгнуло мое сердце и, сразу открывшись, вспыхнули глаза. И вот снова, снова зовет такой родной, такой добродушный, такой и ласковый и насмешливый голос:
— Да где это тут они? Дашутка, глупышка, ты тут?
— Пап! Папка! — кричу я и бросаюсь в его руки. Вот они уже отыскали меня в темноте, провели по голове, по лицу. От рук пахнет табаком, деготком, лошадью, они почему-то сырые, не мокрые, а именно сырые…
Вот рассвело в сенях: жидкий, желтоватый свет от маленькой трехлинейной лампешки в руках у Шуркиной бабушки, и я вижу дядю Ахмета, Асиного отца, директора нашего совхоза, он только входит в сени, а Аська уже стоит рядом со мной и моим папой.