Мы предпочитали сергубицу. Андрюшка повел нас. Пока мы шли в гору от реки, моя голова совсем расклеилась, лицо пылало жаром, губы запеклись, поташнивало.
— Шурк, а Шурк! Давай я пойду к бабушке, лягу в холодок, а то меня тошнит. Наверное, от жары, — попросила я. — Вы идите, а я на поветь залезу, вы когда вернетесь — ко мне тоже лезьте, ладно?
Я звала с собой Асю, но она не пошла: ей хотелось скорее поесть.
Наверное, со мной случился солнечный удар. Не было мне спасения и на повети. Тем более что здесь не нашлось ни мягкого сена, ни даже соломы. И настил-то у повети был не из досок, а из жердей, лежащих довольно часто, но не сплошняком. Жерди свободно перекатывались, их можно было сдвинуть, и образовывалась порядочная дыра, провалиться вниз ничего не стоило.
Я легла поперек них лицом вниз, уткнув голову в руки — так было помягче, — и замерла, стараясь унять боль в голове и боясь уснуть: уснешь и провалишься. Пахло сенной плесневелой пылью, снизу, со двора чуть долетал теплый, живой дух коровы, молока. Мне казалось, что если б коровой пахло сильнее, мне было бы легче. А так в этом едком, щекочущем нос запахе становилось все хуже. Стояло перед глазами белое солнце, белые блики на воде дробили его в осколки: потом красное марево, красное-красное затопляло все, и этим красным была набита и моя голова, оно билось мягкими, сильными толчками, и болело, болело, это красное. Наверное, я все-таки забылась, потому что когда открыла глаза, передо мной уже сидели Ася и Шура и чистили сергубицу. Рядом с моей головой лежала ее целая куча.
— Ешь, — сказала Ася.
— Я скоро умру, — прошептала я.
— Ешь, — сказала и Шура, — ты поешь.
— Ну, дай попробую… — Я сжевала два-три стебля. Через несколько минут меня стошнило. Хорошо, что жерди раздвигались. Ася испугалась, опять начала плакать:
— Шула, она умлет!
Мне стало так себя жалко, что я заревела.
— Девочки… когда я умру… То… пусть… все мои чечки будут ва-а-м… А ридикюль — моей бабусе на память…
— Шура, ты возьми мою белую палку, а Ася — ножичек…
Тут и Шура не вынесла и заревела тоже.
— Мы тоже, может, умрем! — приговаривала она.
— Эй, Шурка, — донесся Андрюшкин голос, — бабушка есть зовет! Всех!
Шура сверху вниз провела ладошками по глазам, вытерла, значит, зашептала, всхлипывая:
— Пойдемте скорей! Она в обед не хотела нас кормить, много, говорит, вас. А теперь вон зовет! Пойдем, Дашк, может, лучше будет! Пойдем, пожалуйста…
Мы слезли. В темной кухне, чулане, как здесь говорят, стояло на столе глубокое блюдо с творогом и молоком. А Шурке бабушка дала еще и лепешку-палишку. Андрюша, видно, уже поел.