Когда я засыпала вечером на своей терраске (там с первого тепла до первых морозов стояла моя кровать), мне мешали, толкаясь и тревожа, непонятные слова из сегодняшнего разговора в тарантасе: «импульс»… «неконтр»… «неконтр», «неконтр», «не-ко-нтро-ли-ру-е-мый импульс»… И когда ко мне подошел папа — проверить, сплю ли, я изменила правилу, которому научили меня индейцы Фенимора Купера: «Поменьше спрашивай — побольше знай», — и спросила, не открывая глаз, почувствовав, что папа смотрит на меня:
— Пап, не-контр… — ну, этот — импульс — это что? — Мне почему-то было стыдно говорить вслух слово, которое я не понимала.
— A-а, ты вон о чем! А я смотрю, у тебя глазки не спят, лежит Дашутка и жмурится… Так импульс… От того, как человек воспитан, что у него за душой, что он ценит дороже всего — от многих разных причин, в очень трудных случаях (папа помолчал чуть), может, даже под угрозой смерти, он поступает, кажется, и не думая и не рассуждая, как ему поступить. Поступает, и все тут! Вот это побуждение, заставляющее человека поступать так, а не иначе, вот это и называется «импульс». Потом уже будешь обдумывать, взвешивать, жалеть, почему поступил так, а не по-другому, или оправдывать себя, — это тоже легко потом… бывает легко, — поправил папа себя, — некоторым людям, но поступок совершен, он живет и говорит о человеке…
Да вот твоя Таня с волком! — воскликнул папа обрадованно. — Ты же сама рассказывала: она пошла против волка. Маленькая девочка. Вот тебе и импульс!
— Очень хорошее слово! — сказала я. — Значит, и против танков можно найти импульс.
Это я так хотела пошутить новым словом, которого больше не стыдилась. Но папа не засмеялся.
— Лучше, — сказал он, — против танков хорошие пушки… Ну, спи спокойно! Есть у нас пушки и все другое.
Папа погладил меня по голове, бережно, чуть касаясь волос. Я вздохнула и будто вдохнула в себя сон: больше ничего не видела и не слышала.
До утра.
Я не знала, что у папы в кармане пиджака уже лежала повестка. Утром мы его провожали.
У нас никто не плакал. Мама с бабусей укладывали рюкзак для папы, все старались побольше теплых носков положить. А папа говорил, чтоб не больше двух пар. Сам он сидел у стола, держал Толика на коленях. И Толик его спрашивал:
— Ты будешь стрелять? — И не слушал, что говорит ему папа, отвечал за него: — Буду!.. Немцев? — И отвечал: — Немцев! — И еще спросил — Ты сядешь на танк? — И сказал:
— Ты садись прямо на танк! И так воюй!
Потом ему, видно, показалось, что на руках у папы ему неудобно разговаривать про войну. Он слез с папиных колен, пыхтя, притащил стул, поставил его против папы, залез на стул и, взмахнув толстенькой короткой ручкой, как Наполеон, еще раз сказал: