И Диксон верит. И даже чуйка не кричит об опасности.
И она такая сладкая, такая мягкая, такая податливая, как пластилин в его руках. Делай, что хочешь. Все можно.
И Диксон срывается в непривычную для себя, давно забытую, а, скорее всего, никогда даже толком и не испытываемую нежность. Ласку.
Ему не хочется в этот раз подчинять, причинять боль, заставлять. Это не нужно. Ему и так все можно.
И мир вокруг плавится от полуденного зноя и от нереальной, всепоглощающей чувственности. От ее ненасытных долгих поцелуев, касаний, стонов, таких мучительно искренних, от его желания обнимать ее, обхватывать так, чтоб ни частички нетронутого тела не осталось, чтоб каждая клетка ее кожи помнила его прикосновения и знала, кому она принадлежит теперь.
Эти несколько часов, без преувеличения, были самыми счастливыми в его жизни. Самыми.
И тем больнее было возвращение в реальность.
Потому что змея дождалась, когда сможет подобраться на максимально близкое расстояние, и вцепилась.
И такую дозу яда вкачала, что голову сразу снесло.
Как только не помер.
И Диксон не задумывается, что она, собственно, ничего не должна ему, что они ни о чем не договаривались.
Он думает только о своем потерянном рае, о своих вычеркнутых из жизни нескольких часах счастья. О своих, так и не сформировавшихся в голове надеждах. О том, что сука-судьба его, как всегда, любит.
Очень извращенно.
В груди щемит почему-то неожиданно больно.
Диксон тяжело дышит, рассматривает сбитые в кровь костяшки кулаков. И понимает, что не успокоился. Нихера не успокоился. Завелся только еще больше.
Хорошо хоть член утих и не высказывает пока своего ебучего мнения по ситуации.
Жадно глотая оставшуюся воду, и буровя прищуренным злым взглядом место, где пропала из виду прямая спина Доун, Диксон принимает решение.
Окончательное.
Он посмотрит не нее еще раз. Поговорит. Он пока не знает, о чем, и как сумеет сдержаться, чтоб не придушить гадину, что сначала обволокла его своими кольцами в мнимой ласке, а потом ужалила так подло.
Диксон просто знает, что, если не поставит окончательную, не важно, какую, точку, то яд, всасываясь в кровь, окончательно сведет его с ума.
Диксон понимает, что яд уже действует на мозг. Что он уже отравлен.
Ночью домик, маленький и хлипкий (ну надо же, старик-то просто гений!), не выдает присутствия людей ни единым звуком, ни единым отблеском.
Вполне возможно, что старикашка, со своей маньячестью, натыкал веселых приблуд по периметру.
Но Диксону не привыкать. Он и сам тот еще маньяк.
Внутри тихо, как в могиле.
Доун особо не распространялась, где именно они обитают, наверху или внизу, но Диксон, ставя себя на место хозяина, думает, что они явно внизу.