– Ты будешь предан забвению, – устрашающим тоном объявлял хор голосов.
Я кивал. Конечно, куда же без забвения. Хор продолжал:
– Ты будешь жить столько, сколько отмерено человечеству. И после людей, пока мир не угаснет.
Звучало чудесно, слишком хорошо для наказания.
– Но? – спросил я.
– Но ты не сможешь жить среди людей и животных как один из них. Ты растворишься среди неживого.
Невезение, конечно, не оставило меня и в тот момент, не позволив разделить участь других провинившихся. А я уж было размечтался, что хотя бы в наказании буду равен остальным.
– Это как? – воскликнул я и не узнал свой голос. Он будто растворялся.
Мне никто не ответил. Не пришлось. Некому уже было отвечать.
***
Не сразу, но дочь узнала меня. Это величайшая удача для такого неудачника, как я.
Она все еще живет среди людей. Знаю, что это нынче тяжело, что она вечно в бегах и переезжает с места на место, но я ничем не могу помочь. Воплощаться сложно, но у меня все еще получается. Поднакоплю сил – и являюсь, сгущаюсь, а потом рыскаю по улицам, что быстро обрастают все новыми чудовищными строениями, куда мне ходу нет. Когда везет, слышу:
– Отец!
И дочь выбегает ко мне: лицо почти испуганное, на глазах – слезы. С годами она становится все более сентиментальной. Стоит и рассказывает мне, как ей живется, и просит прощения (не понимаю, за что), и плачет, и спрашивает:
– Ты же еще тут, правда?
Прохожие отшатываются, крутят у виска. А я сгущаюсь сильнее, насколько могу, чтобы показать: я рядом! Но это, наверное, не очень заметно человеческому глазу. Досадую, что не могу ответить, но всякий раз счастлив, что могу хотя бы просто послушать ее. В эти часы я как будто живой. И знаю, что все было не зря. Мои страдания окупаются сполна. А потом я засыпаю, убаюканный, до следующего явления.
Но слишком радоваться нельзя. Быть счастливым нельзя. Я потерял бдительность, и невезение вновь напомнило о себе, цапнув побольнее.
В последние годы мои поиски безуспешны. Дочь жива, я чувствую, знаю, как знает всякий родитель. Но я не могу найти ее, не могу угнаться. И все чаще думаю: что, если она бежит от меня? Что, если я – болезненные воспоминания, которые мучают ее и никак не останутся в прошлом, когда хотелось бы жить без них?
Я гоню эти мысли прочь, от них больно, так больно, что хочется застилать города, топить все живое, и смотреть, как люди-слепыши гибнут, врезаясь друг в друга в своих железных коробках. Смотреть, пока от чужой крови не станет легче.
Знаю, что порывы эти вовсе не мои, а самого явления, но они заразны, ядовиты и пленительны. Лишь то, что дочь помнит меня и узнает, удерживает от их принятия и полного растворения в неживом.