И поляк, и русский, и белорус не находили ничего странного в том, что свободно понимают и разговаривают на языке друг друга без каких бы то ни было трудностей. Вот с литовским и латышским были мелкие затыки. Но, бодро мешая польский с белорусским, особых проблем в торге и при делах – особенно после выпитого традиционного литра – никто из многонационального холопьего братства не испытывал.
Ушлый и деловой люд выкупал лицензии на винокурение и жил себе кум королю, строя каменные дома, жертвуя на костелы и церкви, разумно благодаря боженьку за то, что вразумил, чем заниматься.
Пан Болеслав Мурашкевич, отставной поручик, когда-то давно был изгнан офицерским собранием за растрату казенного имущества. От той поры молодости сохранил служивую стать и лихо закрученные гусарские усики, отрастив для солидности бакенбарды. Он разумно заносил и пану Езусу, и Господу Иисусу. Пан отставной поручик справедливо полагал, что там, наверху, разбираются, в какую копилку попадает его жертва, ибо дела его винокуренного заводика шли, как лынтуповский коняка: мерной уверенной поступью, но все – в гору.
Тринадцатилетнего работника Мишку Маруту пан Болеслав принял без особых раздумий. Вашкевичи славились тем, что по местным понятиям не пили. Нет, конечно, и отец Мишки Иван, и пани Софья, дай Бог ей здоровья, могли опрокинуть килишек на большой праздник, но тем дело и ограничивалось.
– Кого еще брать, коли не Вашкевичей, – рассуждал заводчик, потягивая ароматный дымок из длинной австрийской трубки, – спиваются на дармовой водке, не уследишь.
И этот сопьется, конечно, но лет пять юный организм будет работать исправно, таская тяжелые тюки с хмелем, мешки с сахарными головами и солодом, ворочая тяжелые металлические бидоны с пивом и спиртами, настоянными на ароматных лесных травах. Оплату положил небольшую, мал еще получать настоящие деньги.
И впрягся Мишка в работу по-серьезному, некогда было чесать языком с мужиками-грузчиками, надо было зарабатывать копейку.
Решение бросить учебу возникло спонтанно: подсмотрел случайно ночью, как Софья плакала, вытрясая из тугого платочного узелка скромные грошики. Понял, что бедность закончилась, а на ее месте поселилась постная нищета. Тем же утром заявил решительно:
– Учиться буду сам, по ночам. Учебников хватает, если что, учитель Иозеф Макушка подскажет. Пойду к Мурашкевичу, где Стась работал, небось, возьмет, ему руки нужны.
Софья молча кивнула, потом не выдержала, резким движением прижала к себе Мишкину голову, зарылась носом в отросшую шевелюру, шепнула дрожащим голосом: