Стась влился вспотевшей спиной в двери, выставил гвоздь, выменянный по случаю на одной из прогулок на мамину серебряную ладанку, ощерился раненым зверем и приготовился продать свою жизнь подороже.
Серая масса разъяренных урок ринулась было к нему, но вдруг встала, словно перед невидимым барьером между дерзким мальчишкой и сворой волчар.
Тертые жизнью урки остро почуяли, что парень готов умереть, но хочет сделать это на кураже, уведя с собой в холодную неизвестность кого-то из них.
Фима, Ерема, Зуб, Матэля, отпетые и дерзкие мокрушники, стояли, нерешительно переминаясь, ожидая команды «фас», но подать ее, увы, было некому…
Первым отвел взгляд попробовавший жесткой руки Стася Мормыш. Молча отвернулся и посунулся вглубь помещения, чтобы спрятать в тени неожиданно нахлынувший испуг. Понял, что костлявая смотрела сегодня ему в глаза, выбрав для себя натянутую струной мальчишечью фигурку с жутким гвоздем в побелевшем от напряжения кулаке.
* * *
Пили в северо-западном крае все. Как не пить, когда горе ходит по пятам и печалью погоняет?
Поминки, крестины, гостины, свадьбы, не говоря о Пасхе и Рождестве, – поводов было достаточно. Мужики особым шиком считали проваляться в беспамятстве всю ночь возле костела или церкви. Величественные католические и православные храмы в каждой деревне стояли почти друг напротив друга, оспаривая право на паству, соревнуясь в помпезности архитектуры и щедрости прихожан. Поэтому понять, католик там валяется в канаве или православный храпит в шапку, не было решительно никакой возможности. И не факт, что босые ноги без пропитых сапог не принадлежали староверу-беспоповцу, коих тут тоже как блох – каждый третий.
По этой причине и по уму жили все конфессии дружно, выпивали и с евреями, и с татарами, мудро рассуждая, что боженька один, и коли он создал людей другой веры, то ему известнее, зачем.
Староверы, правда, гнали в основном свою водку, по идеологическим соображениям не покупая казенную, чтоб царю-батюшке не было сладко от их заработанных тяжким трудом грошей. Все остальное население северо-западного края империи исправно относило свои кровные в шинки и трактиры, коих торчало множество – на каждом постоялом дворе, на каждом людном перекрестке.
Вот и неслось по темным трактам каждые выходные и праздничные дни ночное-пьяное: «Йе-э-хал на ярмарку ухарь ку-у-у-у-пец, ухарь купец, у-у-у-удалой молодец!», – перемежаемое: «Hej, hej, hej sokoły. Omijajcie góry, lasy, doły. Dzwoń, dzwoń, dzwoń dzwoneczku. Mój stepowy skowroneczku!» Мужики-белорусы, вдоволь прооравшись на русском языке и польской мове, на закуску вспоминая о своем глубинном, либо лезли в драку, либо требовали «дзядоускую». И завершался нестройный ночной хор обычно полюбовно: «К-а-а-а-сенька ты мая, напаi каня. Я каня паiць не буду, бо я жонка не твая!»