Женя корила себя, что даже в самые страшные дни смотрела в безумно голубое небо, не в силах оторвать глаз. Люди гибли, а она испытывала потребность жить. Это казалось ей эгоистичным, вопиющим. Но скоро это испарилось усилиями голода, даже думать о счастливом исходе событий больше не получалось. Никто не предполагал блокады, люди были оглушены, выбиты из колеи. Женя научилась по-новому ценить жизнь, ее проявления, поняла, что впустую разбазаривала себя прежде. Была бы только возможность попробовать вновь… Иначе все бессмысленно, все страдания прахом.
Оставшись одна, Женя бродила по опустевшим комнатам, занесенным пылью и острым ощущением одиночества, конца, тупика и темноты. Приходилось копить призрачные силы для ничтожных повседневных дел вроде обыкновенного волочения ног. Однажды она не смогла отворить дверь, что-то сдерживало ее со стороны подъезда. Ослабленная, она всей своей тающей мощью ломилась в дверь. Когда та поддалась, Женя увидела труп незнакомого мужчины прямо на лестничной клетке. Не дошел, видно, до своего этажа…
И в то же время где-то посреди желудка горячо и колюще разгоралась надежда, безумная бредовая надежда. И воспоминания, мечты, воспоминания… Замороженное время, все существование словно застопорилось на безумной идее выжить во что бы то ни стало. Не было прежней радости от чего угодно, лишь мимолетные быстро затухающие проблески, как от пушистых заплесневелых туч. Там, на войне, гибли люди. Гибли в смертельном страхе, в накале. И Женя завидовала им, стремилась на фронт и жалела, что упустила время. Вечно она все упускала… Да, они гибли, но в перерывах между сражениями им удавалось жить осколками прежнего существования, обострившего свою ценность, танцевать, любить, пить спирт, для которого усиленно работали многие по стране заводы, наделяя бойцов перед боем безрассудством смелости. Они уходили на подъеме чувств, пусть отрицательных, а занесенные голодом ленинградцы, переставшие уже в некоторой мере быть людьми и отгородившиеся от моральных норм ради выживания, заживо гнили в своей каменной пустыне под бдительным оком притаившихся где-то поодаль фашистов. Утонувший мир прошлого не отпускал Женю, тянул вдаль своей изумительной ирреальной глубины. Счастье было лишь в том, что нельзя потрогать и даже в полной мере ощутить. Прошедший изголодавшийся ноябрь, с которого начались эти бедствия, в воспоминаниях, проклинающих его, спускался как пыль, вгоняя в сонливость, пеленал мебель своей преждевременной темнотой. Женя всегда чуяла в клокотании галок поздней осенью что-то зловещее.