Обожание крупных городов, ощущение чистоты и обновленности от снега, тоска от дождя, какая-то законченность и укомплектованность свободного от малого обилия вещей быта испарились. Время словно стерлось. Глядя на фронтовые фото, трудно было понять, какое именно десятилетие двадцатого века ревет в груде наломанных дров. Мало кто писал о том, что и в житье в городах есть романтика, но Женя скучала именно по ней. Даже в то время, когда большинство обновленного населения составляли хлынувшие из деревень товарищи первого поколения, живущие в бараках и коммуналках, располосованных на обломки сладко – недоступной империи высшего класса, Женя умудрялась находить поэтичность в окружающем пространстве… Кто бы мог подумать, что страна с такими земельными угодьями может стать столь тесной. Женя скучала по грязи столичных сумерек мирного, хоть и готового к войне времени, по потонувшим в дымке тумана свечениям, зарытым в ровном ряду прожилок фонарей и исходящих от их блеска улиц. Ускользающие лучи тусклых фар разрезали ночную мглу, расплавляли смолу тумана. Если в это время шел дождь, то валился совсем бесшумно и казался снегом в отблеске фонаря, скребся о прозрачные зеркала асфальта. Вид на захламленные туманом реки пресекался вялыми гусеницами ползущих троллейбусов. Аллеи, мумифицированные фонарями, подсвечивали золотом, отдающимся в листья. Затаившиеся лампы пустынных улиц молчали до сумерек. А люди просто жили, пытались, как всегда и везде. И в этом скрывалась для Жени самая большая трагедия, какая-то непостижимость бытия. Их попытки казались трогательными и обреченными.
Все это стерлось, прежние думы, переживания стали такими мелкими, бессмысленными, почти преступными. Да, она вспоминала обо всех, кого знала. Но уже не так, не вникая в мелочь характеров и позывов. Женя грезила о них как о роде человеческом, о братьях, мысля счастливую жизнь для всего и вся. Благодаря революции с улиц исчезли краски. Сейчас с них исчез и смех. Поначалу в Ленинграде она словно буравила свои воспоминания чайной ложечкой. Прошлое время, прошедшее, навек выветрившееся… Было для Жени в этом что-то холодящее, бессмысленно-неотвратимое, больное, угасающее. Поддерживали обрызнутые фантазией воспоминания в овеществленных доказательствах времени. И одновременно беспокоила непостижимая суть событий, переплетения судеб. Но и этого не оставалось для отрады. Хотелось лишь как можно скорее раствориться в пучине засыпания.
После работы бледная, с потрескавшимися губами Женя лежала, свернувшись калачиком в таком угнетенном состоянии, что не удавалось ни о чем думать и даже спать. Невыносимо приятно было почувствовать тепло, даже такое ничтожное, как след одеяла после палящего холода. Она не мылась уже две недели – не было ни сил, ни топлива собрать у подъезда снег и нагреть его. Летом можно было искупаться на реке, устойчиво пахнущей морем. Главное волевое усилие уходило на то, чтобы съесть драгоценный хлеб, полученный в очередях, за себя и за бабушку, которая все еще лежала в своей комнате накрытая простыней. Но и двойного пайка Жене не хватало – однажды утром она не смогла подняться. Просто лежала в отупении и смотрела в стену, укутавшись в продырявленный молью плед. Все стало ненужным тленом… Она погрузилась в сладостное ожидание избавления.