Жирара пленило франкоязычное издание 1967 года из серии «Pléiade», которое он постоянно читал и перечитывал. «Открытие Гёльдерлина имело для меня решающее значение», – говорил он. Это открытие было связано с периодом его плодотворного труда в Буффало. Жирар продолжал: «Я читал его в самый активный период своей жизни, в конце 60-х годов, когда только начинал разрабатывать свою теорию и попеременно впадал то в экзальтацию, то в депрессию»432. Эти перепады настроения весьма напоминают переживания эксцентричного Гёльдерлина. Этот загадочный поэт упомянут в нескольких трудах Жирара, но самую поразительную, хотя и эпизодическую роль он сыграл в «Завершить Клаузевица» – его последней книге.
Мне вспомнилось замечание Фреччеро, что интерес Жирара к литературе не имеет отношения к искусству слова. Услышав эту фразу, я ненадолго призадумалась: был ли хоть один случай, когда Жирар восхитился бы красивой стихотворной строкой просто за ее музыкальность? Такого я не припомнила. Фреччеро добавил: Жирар никогда не восхищался literature qua literature – «литературой как таковой», эстетической стороной какого-нибудь отрывка. Нет, он ценил литературу как способ донести интересующие его идеи; в тех же целях литература служила Фрейду или Дарвину. Макси в целом согласился с Фреччеро, сказав мне, что Жирар всех читал на свой особый манер – «его Бодлер не такой, как у других». Вот почему Жирар находит почти религиозное оправдание для Пруста, а Вольтера и Гёльдерлина превращает в христианских писателей. Жирар однажды сказал, что даже Ницше в конце концов был «спасен» – какой бы смысл ни вкладывал он в это слово433. Макси говорил, что Жирар «ходит и совершает обряд крещения над всеми, кто ему мил», и добавил, что так склонны поступать новообращенные. «Одно из свойств, за которые я его люблю». У Жирара, как всегда, хватает гениальности на то, чтобы обосновать свои предпочтения. По выражению Макси, подход Жирара таков: «Этот человек мне нравится, и потому я награждаю его жираровской медалью». Но не все так просто. Жирар действительно утверждал, что с определенной точки зрения Пруст, а также Стендаль, Сервантес и Гёльдерлин, – «святые»434. На фоне того, насколько гигантскую пользу Жирар извлек из Гёльдерлина, и учитывая, что обрисованный Жираром Гёльдерлин совершенно не похож на все прочие его словесные портреты, я заподозрила, что он, возможно, «вчитал» в жизнь поэта свою собственную жизнь и воспринял биографию Гёльдерлина как более драматичный и гипертрофированный паттерн своей собственной биографии.