– эту написанную каракулями записку обнаружили в его бумагах в башне. Жирар утверждал, что уединение Гёльдерлина не было симптомом безумия – либо было не только им, но и чем-то посущественнее. Я вспомнила о затворничестве самого Жирара – как он проводил дни в своем кабинете на Френчменс-роуд, вдали от шума и интеллектуальных мод все более прославленного университета, укрывшись от мира в обществе Марты, тишины и налаженного порядка. Я подозревала, что его слова о Гёльдерлине основаны на внутренних разговорах с самим собой. С аудиторией из одного человека.
* * *
«Теперь все написанное мною кажется мне соломой». Этой знаменитой фразой Фома Аквинский подвел итог своей жизни, объясняя, почему больше не пишет. И я чувствовала: с Жираром происходит то же самое.
Как-то между делом Жирар сказал Хамертону-Келли: «Я никогда не намеревался создавать „теорию“ – просто были кое-какие мысли, и я крутил их в голове так и сяк. Но ты же знаешь французов. У французов просто должна быть какая-нибудь теория». Вероятно, он завершил эту фразу смешком. То же самое рассказывали мне другие. Я вообразила, как он, произнося эти слова, делает характерный жест – как бы отметает миф, счищает психологическую паутину.
Когда с интервалами в одну-две недели я заглядывала на Френчменс-роуд, мне казалось, что процесс его религиозного обращения продолжается. Его былое самомнение, стремление произвести фурор хотя бы по поверхностным или преходящим мотивам теперь были выброшены в мусорную корзину, словно обертка и ленты от подарка; подарком поважнее упаковки был для себя он сам – безмолвный, сидящий в одиночестве в своей комнате. В нескольких поздних опубликованных интервью он сознавался в «академическом нарциссизме»446. Дерзость и бравада осыпались, как краска со стула, и осталась только поразительная простота, результат его собственной via negativa447. Раньше он находил в старых текстах новую мудрость, но даже с учетом его собственного слоя интерпретации это все равно был внешний глянец – по-прежнему еще не вся истина, не вся история. Не могу установить, в какие мгновения это были бессвязные стариковские размышления, а в какие – что-то более глубокое. В то время, когда его способности ослабевали, он, казалось, предавался чему-то вроде духовного «устремления к крайности», откликаясь на зов своей души в три часа ночи.
Меж тем как его присутствие в мире постепенно таяло, я чувствовала: за этим стоит глубокая тишина, глубокая внутренняя жизнь, а годы тем временем обтесывают его, удаляя все, кроме самого необходимого, под конец отнимая даже способность самостоятельно передвигаться и человеческое достоинство.