Я сидел на берегу.
Передо мной, свободная от тумана, расстилалась сверкающая водная гладь. Здесь трехтелый Герион, мой далекий, мой невозможный сын, показывал мне, как он умеет «печь лепешечки». Сейчас рядом со мной никого не было: ни Гериона, ни Каллирои.
Ни Хрисаора, как случалось в снах моего детства.
Я понимал, что сплю. В ином случае я мог бы предположить, что радуга вновь поменяла нас местами. Но разве заснуть на жертвеннике значит подвергнуть себя смертельной опасности? А может, смерть грозит Хрисаору? Смерть, природа которой неизвестна мне, но для великана она опасней всего на свете? Нет, чепуха. Оставим радугу в покое.
Сон, просто сон.
В руках я держал три куска золотой проволоки длиной в локоть. Руки действовали без моего участия: сплетали косичку, расплетали, вновь принимались плести. Они, мои руки, обрели свой собственный разум и цель. Когда косичка делалась единой, цельной, на воду падал туман. Я оглядывался назад, но великана, притворяющегося береговым утесом, нигде видно не было. Я помнил, что Хрисаора нет, а оглядывался потому что искал причину не смотреть на море, утопленное во мгле. Там, в седой зыбкой сердцевине, разгорался огонь пожара. Можно было подумать, что это опять, как в детстве, горит Лехейская гавань, только огромная, в полмира. Порт, корабли, люди. Что-то рушилось, эхо долетало до острова глухими отголосками. Даже отвернувшись, я слышал крики раненых, умирающих. Какие-то голоса были мне знакомы: Пирен, Делиад, Алкимен, отец, мама, Филоноя… Я ждал, что услышу голос дедушки, но Сизиф молчал.
Кричали живые, мертвые, но только не дедушка.
Торопясь, обжигая пальцы, я расплетал косичку. Крики стихали, туман расточался. Вода сверкала под солнцем. Сам того не желая, я начинал безумное плетенье заново. Будто чья-то злая воля владела мной, подзадоривала: «Проверь! На этот раз три куска сплетутся воедино – и ничего не случится! Никакого тумана, воплей, катастрофы…»
Я плел, расплетал, снова плел.
Я не выдержал.
Вскочив на ноги, я широко размахнулся – и запустил третий, самый короткий кусок проволоки в сверканье и блеск, навстречу солнцу. Убирайся прочь, велел я проволоке. Беллерофонт не знает промаха, ответило золото. Я подчиняюсь. Полет проволоки обернулся радугой, огнистым луком во все небо; вспыхнул и погас.
На гальке передо мной лежали два оставшихся куска, тесно сплетенные вместе. Не возьмусь утверждать, но мне почудилось, что они сплавились, срослись – не отделить. Их блеск слился с солнечным и водным, утонул в них. Моргая, смахивая ладонью слезы, я увидел, как каменистый берег острова превращается в такую же каменистую долину. Неподалеку, прямо на дороге, лежал старик. Ноги его были неестественно вывернуты: похоже, старик доживал свой век калекой. Мертвец? Глаза открыты, затянуты белесой пеленой вроде тумана, сторожившего Эрифию. Я ждал, что эти глаза моргнут; не дождался. Но слепой взгляд, устремленный в небо, был пристален и зорок, а на губах мертвого старца застыла спокойная улыбка.