Когда неожиданно стукнули в дверь, я вздрогнула так, что села на пол. Внутри все ухнуло, будто оборвалось.
— Кантрон, сколько можно, — резкий голос и вновь гулкие удары по железу.
Толстяк отстранился, нехотя заправил свой отросток:
— Мы закончили, Дик. Выхожу.
Он нагнулся, вновь схватил меня за волосы и выдохнул в лицо:
— Ничего… в следующий раз продолжим. Ты ведь придешь. Никуда не денешься. А я буду ждать.
Я лишь кивнула. Сейчас главным было только одно — чтобы меня пропустили к отцу.
3
Я ревела, когда увидела отца. И от того, что только что произошло, и от того, как он выглядел. Похудевший, постаревший. Потухший, будто из него выкачивали жизнь. Левая щека была сиреневой, как чернила, бровь рассекал свежий шрам. Его били. Моего папу. Плевать кто: сокамерники, надзиратели. Папу, который даже голос никогда не повышал. Все мое отошло на второй план. Рассыпалось в пыль. Хотелось передушить их всех. Одного за другим. Свернуть шеи, чтобы хрустели позвонки. Но я была бессильна, как пылинка в солнечном луче.
Папа был геологом. Увлеченным, азартным. Про таких говорили: «женат на профессии». После смерти мамы он больше так и не женился. Возился с картами, перекладывал минералы, что-то высчитывал, химичил, изобретал. Пытался привить такую любовь и мне, но вся эта возня оставляла меня равнодушной. Я просто колесила вместе с ним по стране, от Хотца на севере до Пакона на границе Серых земель — и меня это устраивало. До тех пор, пока мы не поселились в трущобах Каварина, в поганом Муравейнике, похожем на хлипкий многоэтажный карточный дом. Мне было пятнадцать, и я почти ненавидела отца за это. Глядя на него теперь через решетку, я ужасно этого стыдилась. Я была дурой. Впрочем, как и все подростки.
Я села на привинченный к полу стул перед стеклянной заслонкой. Напротив, будто отражение в странном зеркале, сидел папа. Мы просто смотрели друг на друга, не отрываясь. Я старалась не плакать, даже улыбаться, чтобы хоть как-то подбодрить его. Хотя, после всего случившегося, наверняка, выглядела ужасно. Чувствовала себя еще хуже. Он тоже улыбался ниточкой узких губ. Робко, будто смущенно. О чем он думал сейчас? Я бы, наверное, не вынесла, если узнала.
Стекло дрогнуло со щелчком и поехало вверх. На просвет загорелся красный таймер обратного отсчета. У нас было десять драгоценных минут, но мы по-прежнему молчали.
Я заговорила первой:
— Здравствуй, папочка.
Я потянулась через решетку и взяла его за руку. Сухую, ледяную.
Он подался вперед:
— Здравствуй, моя хорошая. — Он всегда так называл меня: «моя хорошая». — Как твои дела?