— Какие у вас основания считать нас трусливыми? — обиделась Лазарева. — Что касается конспирации, то мы будем соблюдать ее не хуже вас с Дмитрием.
У Лазарева именины. Днем они пили на Невском кофе и ели пирожное с бестужевками, а вечером, когда воротились на квартиру, застали Шелгунова и Тимофеева с пакетами в руках.
Пришли поздравить по русскому обычаю с днем ангела.
Посмеиваясь, Шелгунов выложил на стол круг колбасы, сыр, булочки, достал из кармана пиджака бутылку «Смирновской».
Подвинули к столу стулья, заговорили, в воспоминания ударились.
— Меня на моего ангела отец за руку — и на завод. Приучайся, говорит, к делу. А мне в ту пору девять стукнуло. С той поры, покуда мальцом был, все обучение в подзатыльниках и состояло, — сказал Шелгунов.
И задумался. Видать, нерадостно на душе сделалось. 'Тимофеев свое:
— Я своих праздников не помню. Сиротой рос. Точисскому стыдно было рассказывать, как по утрам его, именинника, ждали поздравления и дом делался праздничным и веселым.
— Отчего молчишь, Варфоломеич? — Шелгунов положил ладонь на плечо Павлу.
— О чем говорить, — улыбнулся Точисский. — Детство у меня не в пример вашему, в достатке рос.
— От сладкого-то небось отвыкнуть трудно было, — проговорил Тимофеев.
— Главное — решиться, — предположил Шелгунов!
Точисский задумался, повертел в руке вилку. Потом, глянув в глаза Василию, сказал:
— Решиться, говоришь? Не то слово. Понять надо, понять. Сердцем, понимаешь? Точнее, чтоб в тебе человек заговорил, совесть пробудилась. Легко порвать с прошлым? Нет. Больно и мучительно. Я ведь мог избрать себе иной путь, сытый, спокойный. Из гимназии в институт. Лекции, студенчество, увлечения девицами, балы и театры. Мог, да не мог… И заслугой своей не считаю, что отказался от проторенной дороги. Я уже тогда на человека по-другому смотрел. Говорят вот — «порядочный человек», значит, состоятельный, так сказать, кредитоспособный, и вся его порядочность в кошельке да в чиновном кресле. Для меня порядочность означает в первую очередь честность, жизнь своим трудом, чтобы кормили и одевали свои собственные мозолистые руки. Вот она, в чем правда жизни, друзья. И еще, я убежден, человек должен быть выше личного, жить ради идеи.
— За это и любим мы тебя, Варфоломеич, — растроганно сказал Шелгунов. — Наш ты человек…
— Братцы, а не пора ли именинника вспомнить, — весело спохватился Тимофеев. — Василий, разливай по стопкам, выпьем за здоровье Дмитрия, раба божьего…
Засиделись допоздна. Перед уходом Шелгунов попросил:
— Не откажи, Варфоломеич, прочитай что-либо. Очень люблю послушать.