и тако неизреченымъ Божиимъ милосердиемъ, иже надтемъ безбожнымъ языкомъ победу показавше, со всемъ бо воинствомъ православнаго християнства здравы возвратихомся восвояси. Что же убо изреку от тебе нарицаемыхъ мучениковъ доброхотство к себе? Како убо, аки
пленника всадивъ в судно, везяху зело с малейшими людми сквозе безбожную и неверную землю. Аще не бы всемогущая десница вышняя защитила мое смирение, то всячески живота гонзнулъ бы. Таково техъ доброхотство к намъ, за кого ты глаголешь, и тако за насъ душы полагаютъ, еже нашу душу во иноплеменыхъ руки тщатся предати!
Та же намъ пришедшимъ въ царствующий градъ Москву, Богу же милосердие свое к намъ множащу и наследника намъ тогда давшу, сына Димитрия;[127] мало же времени минувши, еже убо въ человеческомъ бытии случается, намъ же немощию одержымымъ бывшимъ и зелне изнемогшимъ, тогда убо еже от тебе нарицаемыя доброхотны возшаташася яко пиянии, с попомъ Селивестромъ и с началникомъ вашимъ Алексеемъ Адашовым,[128] мневше насъ небытию быти, забывше благодеяний нашихъ, ниже своихъ душъ, еже отцу нашему целовали крестъ и намъ, еже кроме нашихъ детей иного государя себе не имати, они же хотеша воцарити, еже от насъ разстоящася в коленехъ, князя Володимера,[129] младенца же нашего, еже от Бога даннаго намъ, хотеша подобно Ироду погубити, и како бы имъ не погубити, воцаривъ князя Володимера. Понеже бо и во внешнихъ писаниихъ древнихъ реченно есть,[130] но обаче прилично: «Царь бо царю не кланяется; но единому умершу, другий обладаетъ». Се убо намъ живымъ сущимъ, такова от своихъ подовластныхъ доброхотства насладихомся, что же убо по насъ будетъ! Та же Божиимъ милосердиемъ намъ узнавшимъ и уразумевшимъ внятелно, и сий советъ ихъ разсыпася, попу же Селивестру и Алексею Адашову оттоле не престающе вся злая советовати, и утеснение горчяйшее сотворяти, на доброхотныхъ же намъ гонение разными виды умышляюще, князю же Володимеру во всемъ его хотение утвержающе, та же и на нашу царицу Анастасию[131] ненависть зелну воздвигше и уподобляюще ко всемъ нечестивымъ царицамъ; чадъ же нашихъ ниже помянути могоша.
Та же по семъ собака изменникъ старый ростовской князь Семенъ, иже по нашей милости, а не по своему достоинству сподобленъ быти от нас синклитства, своимъ же изменнымъ обычаемъ литовскимъ посломъ, пану Станиславу Давойну с товарыщи, нашу думу изнесе,[132] насъ укаряя и нашу царицу и нашихъ чадъ; и мы то его злодейство сыскавъ, и еже милостиво казнь свою над нимъ учинили. И после того попъ Селивестръ и с вами, своими злыми советники, того собаку учалъ в велице брежение держати и помогати ему всеми благими, и не токмо ему, но и всему его роду. И тако убо оттоле всемъ изменникомъ благо время улучися, намъ же убо оттоле в болшомъ утеснении пребывающимъ: от нихъже во единомъ и ты былъ еси явленно, еже с Курлятевымъ насъ хотесте судити про Сицково.